«С французской книжкою в руках…». Статьи об истории литературы и практике перевода - Вера Аркадьевна Мильчина
Проанализировав свою собственную переводческую практику, я поняла, что, переводя, например, Бальзака, чаще выбираю не галлицизмы (если, конечно, это не «термины» своей эпохи – такие, как элегантный или фешенебельный), а соответствующие русские слова. Конечно, я не дохожу до таких экстравагантных решений, до каких дошел анонимный переводчик 1835 года, который перевел слово levrette как зайцеловка (что, кстати, этимологически абсолютно оправданно; об этом переводе см.: [Мильчина 2020]). Но я всегда, по примеру Карамзина, который в позднейших редакциях «Писем русского путешественника» заменял вояж путешествием, визит – посещением, а момент – мгновением [Карамзин 1984: 522], предпочту претензиям притязания, а интеллектуальному умственный.
Хотя и в этих случаях лучше сверяться с Корпусом, который, как уже было сказано, всегда может преподнести сюрпризы и опровергнуть субъективные догадки. Например, французский цветок immortel имеет два варианта перевода: иммортель и бессмертник. Я привычно потянулась к бессмертнику, но оказалось, что он вошел в русский язык только в самом конце XIX века, а иммортели встречаются у Гончарова во «Фрегате „Паллада“» и у Тургенева в «Дворянском гнезде».
Почему я против злоупотребления лексическими галлицизмами?
Первая причина: переводчик при этом превращается в механического транскриптора, который, как было сказано еще в далеком 1768 году, «русскими буквами изображает французские слова» (реплика М. Д. Чулкова из «Предуведомления» к книге «Пересмешник, или Славянские сказки»; цит. по: [Лотман, Успенский 1994: 535]).
Вот перечень галлицизмов из писем Фонвизина:
Фавер, негоциация, визитация, резолюция, афишировать, пароксизм, ридикюль, импозировать, интеральный, дубль, инвитация, артифициальный, репродукция, индижестия, репрезентация, эстимают, кредитив, дефиниция, апелляция, коллация, конверсация, претект, постскрыпт, градус, аргемент, аттенция, вояжер, оберж, ресурс, авантажный [цит. по: Проскурин 2000: 38].
Конечно, фонвизинские галлицизмы можно объяснить тем, что Фонвизин писал из Франции и именно поэтому, недолго думая, несмотря на всю свою галлофобию, в самом прямом смысле «изображал французские слова русскими буквами»; но исследователи отмечают обилие «заимствованных и калькированных форм» в других русских текстах второй половины XVIII века, причем именно в переводах с французского [Лотман, Успенский 1994: 366, 368]. Поэтому если я захочу, в качестве очень тонкой игры, «стилизовать» свой перевод под перевод XVIII века, я тоже буду вправе прибегнуть к аттенциям, коллациям и им подобным галлицизмам, но в переводе автора первой половины XIX века это будет выглядеть по меньшей мере странно.
Но это еще не все. Вторая причина моего скепсиса по отношению к обилию галлицизмов заключается в том, что у многих французских слов, которые просто воспроизводятся кириллицей, в XIX веке была репутация лакейских. Более или менее правильный французский язык в русской литературе этого столетия обозначается латиницей. А дурной французский полуобразованных лакеев, купцов и вообще героев, неприятных автору, – кириллицей. И именно в этой функции галлицизмы употребляются в прозе середины века; таковы, например, «о-плезир, мон-шер, шармант персонь» развеселого офицера в повести И. И. Панаева «Актеон» (1842) или «вуй, месье, же-ле-парль-эн-пе» несчастного старого Гаврилы, которого принудительно обучал французскому Фома Фомич Опискин в повести Достоевского «Село Степанчиково и его обитатели» (1859). Поэтому когда в переводе дневника Дарьи Федоровны Фикельмон мы встречаем слово «ориентальцы» [Мрочковская-Балашова 2000: 38] вместо «восточные народы» (правильный перевод французского существительного les Orientaux), то такой «перевод» неверен еще и в социальном смысле: он превращает графиню Фикельмон, урожденную Тизенгаузен, в замоскворецкую купчиху или провинциальную барыню. Над всеми этими французскими словами, записанными русскими буквами, веет тень мятлевской мадам Курдюковой. Кстати о слове «мадам». По-французски оно звучит совершенно нейтрально, но, превратившись в русский галлицизм, уже в XIX веке приобрело вульгарный и/или комический оттенок, чему свидетельством как раз поэма Мятлева. А уж в XXI веке эти «мадамы»[263] неизбежно вызывают в памяти рыночную торговку мадам Стороженко из повести Катаева «Белеет парус одинокий» и несостоявшуюся подругу жизни Остапа Бендера мадам Грицацуеву, так что, именуя светскую даму XIX века «мадам», мы незаслуженно понижаем ее социальный статус. Из двух вариантов: мадам де Сталь и госпожа де Сталь – я без колебаний выбираю госпожу.
Конечно, сказанное относится не ко всем галлицизмам. Например, scandaliser можно в тексте середины XIX века спокойно перевести как скандализировать, коль скоро его употребляли Герцен и Достоевский. Или вот пример из моего перевода фрагмента из книги Астольфа де Кюстина «Испания при Фердинанде VII» (1838); Кюстин пишет о севильских женщинах, носящих страшно неудобные башмаки: «elles aimeraient mieux souffrir toute leur vie, que de ne point paraître à leur avantage dans la promenade publique» [Custine 1838: 250]. Конечно, эпитет «авантажный» русские авторы первой половины XIX вкладывают в уста персонажей отнюдь не аристократических и изображенных иронически, чтобы не сказать сатирически; но и Кюстин иронизирует в этом месте над севильянками и выделяет à leur avantage курсивом, как чужое слово; поэтому, сознавая все риски такого решения, я все-таки написала в переводе: «они готовы скорее страдать всю жизнь, чем не иметь на публичном гулянье авантажного вида» [наст. изд., с. 397].
Но такой галлицизм – очень сильное средство и употреблять его можно и нужно как яркую и редкую краску.
И наконец, третья, наименее очевидная причина осторожности в обращении с галлицизмами – забота о ясности текста.
Историки русского языка нередко цитируют замечательное высказывание литератора и издателя Александра Петровича Беницкого (1780–1809):
Дело совсем не в том, чтобы как-нибудь, лишь бы перевести иностранное слово: нет, надобно, чтобы перевод сей был не дик, ясен, вразумителен и критичен; надобно, чтобы переведенное слово было и равносильно подлинному и не противно не только одному рассудку, но вкусу и слуху [цит. по: Виноградов 1982: 177].
Между тем бывает, что, переводя французское слово лексическим галлицизмом – причем давно адаптировавшимся в русском языке и вовсе не смотрящимся «яркой заплатой», – мы упускаем важные смысловые оттенки.
Попытаюсь показать это на примере простейшего, на
