«С французской книжкою в руках…». Статьи об истории литературы и практике перевода - Вера Аркадьевна Мильчина
Некоторые лоретки с грехом пополам дослуживаются до места хористки или фигурантки в Опере; но первых ролей им так и не достается. Сами они утверждают, что все дело в кознях отвергнутого любовника и что они презирают эти препоны. Чтобы петь, лоретке следовало бы отказаться от сигар и шампанского в неестественно огромных стаканах; если бы она днем проделала две тысячи батманов, обязательных для танцовщицы, она не смогла бы вечером отплясывать польку, мазурку или фротеску[248] в бальной зале Мабия. У лоретки часто есть собственный экипаж или по крайней мере экипаж, нанятый на месяц. Но так же часто она щеголяет в сомнительных ботинках с ажурными подошвами, которые с неуместной радостью улыбаются асфальту. Бывают дни, когда лоретка угощает свою собачку бланманже, бывают другие, когда ей не на что купить хлеба; тогда она покупает миндальное пирожное. Она может обойтись без необходимого, но не проживет без излишнего. Более способная на капризы, чем содержанка, менее способная на любовь, чем гризетка, лоретка постигла свою эпоху и забавляет ее так, как та желает; ум лоретки – мешанина из словечек, употребляемых в театре, в жокей-клубе и в мастерской художника. Гаварни подарил ей много слов, но некоторые из них принадлежат ей самой. Сколько-нибудь строгие моралисты сочтут ее распутной, а между тем, странная вещь! порок в ней, если можно так выразиться, невинен. Ее поведение кажется ей естественнейшей вещью в мире; она не видит ничего дурного в том, чтобы составлять коллекцию Артуров и обманывать покровителей со сливочным черепом и в белых жилетах. Она считает их разновидностью рода человеческого, созданной нарочно для того, чтобы подписывать выдуманные счета и фантастические векселя: так она и живет, беззаботная, полная веры в собственную красоту, мечтающая о нашествии бояр с тысячами рублей и высадке лордов с мешками гиней. – Кое-кто из лореток время от времени посылает кухарку снести 20 франков в сберегательную кассу; но вообще это считается проявлением мелочности и оскорбительного неверия в Провидение.
Лоретка не может быть ни моложе пятнадцати лет (в противном случае она попадает в категорию балетной крысы[249]), ни старше двадцати девяти. – Что же происходит потом? Вопрос серьезный и до сих пор не получивший удовлетворительного решения. Что происходит с ракетой после того, как фейерверк гаснет? Что происходит со вчерашними букетами и бальными туалетами после того, как праздник кончается? Что происходит со всем, что блистает, расцветает и исчезает? – Возможно, впрочем, что те лоретки, которые не выходят за чужеземных князей, возвращаются к своим истокам, а именно в каморку привратника, и кончают жизнь помощницами по хозяйству[250] [Gavarni 1845: s. p.].
Мысль о том, что именно Гаварни «узаконил» существование лоретки, следом за Готье повторяли многие из тех, кто писал об этом рисовальщике. Бодлер в статье «О некоторых французских карикатуристах» (1857) признает:
Гаварни <…> увлекаемый воображением литератора, сочиняет по крайней мере столько же, сколько видит, и по этой причине сам оказывает немалое влияние на нравы. В свое время Поль де Кок создал Гризетку – Гаварни создал Лоретку; и подобно тому, как многие стараются походить на картинки из журналов мод, иные из девушек такого пошиба, подражая Лоретке, усвоили более изящные манеры, а молодежь Латинского квартала невольно стала подделываться под студиозусов, изображенных Гаварни [Бодлер 1986: 169].
Жюль Жанен в послесловии к первому десятку литографий Гаварни в сборнике «С натуры» пишет: «Гаварни – изобретатель лоретки и ее поручитель; он ее изобрел, окрестил, умыл и украсил так, что любо-дорого смотреть» [Gavarni 1858: Dizain 1, 4].
Наконец, Шанфлери в «Истории современной карикатуры» утверждает, что Гаварни оказывал «формообразующее» влияние не только на лореток, но и на всех современных ему модников и модниц: «Светские дамы и денди подражали позам героев Гаварни. Его острый ум плодил учеников, и не одна актриса изучала французский язык по его подписям» [Champfleury 1865: 302].
Заметим, что Шанфлери говорит о влиянии не только визуального, но и вербального ряда, не только литографий, но и подписей под ними. Своеобразие этих подписей именно под литографиями Гаварни замечали не все. Например, такой в общем чуткий и осведомленный наблюдатель парижской жизни, как П. В. Анненков, писал в 1843 году:
…во всех театрах заметно декоративное направление. Вы уже знаете, что есть целые огромные увражи, где текст написан только для пояснения картинок Гранвиля, Жоанно, Гаварни. Итак, эта мода перешла на театры, и есть пьесы, написанные для связи великолепных декораций; но в первом случае можно вырвать текст, а тут уж пьесы никак не сорвешь с подмосток [Анненков 1983: 83].
Очевидно, что Анненков не делает разницы между Гаварни и другими рисовальщиками. Меж тем более внимательные наблюдатели эту разницу ощущали, хотя и не всегда ставили ее в плюс Гаварни. Приведу мнение Бодлера из уже цитировавшейся статьи 1857 года «О некоторых французских карикатуристах»:
Снимите подписи у литографий Домье, и они останутся столь же ясными и полноценными. Совсем не то у Гаварни: у него равно важны и то, и другое, и рисунок, и подпись. <…> Приведу хотя бы один пример из целой тысячи: стройная красотка с презрительной миной смотрит на юношу, с мольбой протягивающего к ней руки. «Подарите мне поцелуй, сударыня, ну хоть один, из милосердия!» – «Приходите вечером, сегодняшнее утро уже обещано Вашему отцу» <…> Заметьте, кстати, что самое интересное – подпись, рисунок сам по себе не мог бы передать все, что задумал художник [Бодлер 1986: 168–169].
Бодлер отмечает важность подписей Гаварни, но не вполне ее одобряет, поскольку, по его мнению, слово здесь занимает непропорциально большое место. Иначе оценивал ситуацию Готье, настаивавший на том, что у Гаварни изображение и текст неотделимы одно от другого:
Чтобы смысл его рисунков не пропал, Гаварни не преминул поместить под каждым из них несколько коротких фраз. Подписи эти он сочинял сам; каждая – водевиль, комедия, роман нравов в самом лучшем смысле слова. В них обнаруживается невероятное знание человеческого сердца; Мольер не выразился бы лучше; моралист может на целый день погрузиться в размышления над любой из этих подписей, отличающейся ужасающей глубиной; чаще всего невозможно сказать, фраза ли иллюстрирует рисунок или рисунок – фразу; они неразделимы; этот удивительный феномен – художник, которому жест, физиономия, облик персонажей
