Техника текста. Лекции, прочитанные в Музее современного искусства Эрарта в 2012 году - Самуил Аронович Лурье
Средств от пошлости я лично знаю только три. То есть четыре, если первым считать способность ее различать, улавливать механизм имитации – когда мертвое притворяется живым, когда расчет притворяется страстью, когда нас заставляют испытывать личные чувства к абстрактным категориям. Когда какой-нибудь Лукашенко говорит, что несет Белоруссию на своих руках, как хрустальную вазу. Представляете себе? Вот он, этот механизм, тут все есть – и хрустальная ваза, и нежность, все эти положительные сигналы. Но в этот момент все-таки надо включить мозг и представить себе усатого дядьку, и как он на своих руках несет страну, в которой десять или сколько там миллионов живут; как он это себе представляет? И вы тогда понимаете, что вас – я бы даже сказал грубое слово, но скажу просто – вас обманывают, очень сильно вас обманывают. Потому что человека, который вам сказал, что он вас несет, как хрустальную вазу, надо немедленно куда-нибудь отправить. Он мог бы, наверное, быть вышибалой в ресторане, что-нибудь такое. Ну невозможно представить, чтобы какой-нибудь Саркози сказал, что он несет Францию в своих руках и старается не разбить. А здесь можно, потому что предполагается, что основная масса населения глупее, чем средний европеец.
Значит, первое средство от пошлости – понимать ее механизм: задушевность и пафос. Второе средство – это цинизм и сарказм. И третье – лично мне очень помогала в жизни грубая и нецензурная брань. Я много раз в жизни сидел на всяких заседаниях, на редколлегиях. Как только они начинают говорить, что наш народ небывалыми шагами идет к коммунизму и так далее – а я про себя… Это помогает.
Конечно, помогает цинизм и сарказм, чем занимался Зощенко. Все-таки надо мысленно сводить эти высокие вещи к такой деловой прозе, тогда получается немного проще. Я взял у Зощенко первое, что раскрыл – «Романтическая история с одним начинающим поэтом»:
«Один молодой поэт, довольно интересной волевой наружности, автор книги „Навстречу жизни“, влюбился на курорте в одну недурненькую особу.
Она не была поэтесса, но она имела все время наклонность к поэзии, и от этого наш поэт совершенно от нее растаял.
Кроме того, она вдобавок понравилась ему как тип. То есть ее наружность соответствовала его идеалам. ‹…› И вот ударило время разлуки. Наступило время расставанья. ‹…› И вот, просидев пару недель в своем южном городе, он вдруг моментально сложился и, никому ничего не сказав, дернул к своей особе в далекий Ленинград.
Он только в последний момент сказал своей супруге:
– Возникло чувство к другой. Расстаемся. Деньги буду посылать почтой.
И с этими словами махнул в Ленинград. Тем более она его туда усиленно звала. Она ему говорила:
– Приезжай скорей. Я живу там совершенно одиноко. Совсем одна. Кончаю курс науки. Ни от кого не завишу. И мы там будем продолжать наше чувство.
И теперь, перебирая в своей памяти эти нежные слова, полные глубокого значения, наш поэт лихорадочно спешил поскорей с ней встретиться.
И он даже удивлялся, как это он не сообразил сразу выехать к ней, раз имелись такие великолепные предпосылки.
Короче говоря, он прибыл к ней и вскоре держал ее в своих объятиях.
И они оба были так довольны, что и сказать нельзя.
Она его спросила: „Надолго ли?“ И он ей поэтически ответил: „Навсегда!“
И они опять были очень довольны.
Но он у ней остановиться не мог, поскольку она жила не одна в общежитии.
Не без некоторого волнения он вдруг увидел в ее уютной комнате четыре постели, при виде которых сердце оборвалось в его груди.
Она сказала:
– Живу с тремя подругами по образованию. Он сказал:
– Я это вижу и недоумеваю. Вы мне сказали о своем одиночестве, через что я и имел смелость приехать. Вы, кажется, мне прихвастнули.
Она сказала:
– Я это сказала: „живу одиноко“ не в смысле комнаты, а в смысле чувства и брака.
Он сказал:
– Ах, вон что. В таком случае это недоразумение. После чего…» – ну и так далее. Зощенко этим-то и занимался, у него было такое мировоззрение – да, циническое, да, именно так: человек есть душонка, обремененная трупом, как сказал об этом Эпиктет. Так это было для Зощенко, и он выбрал себе такой способ бороться с этой обступающей со всех сторон пошлостью. Пошлостью якобы высоких чувств, якобы громких всемирных идеалов, постоянных разговоров о том, как это смешно, какая разница – где кто живет и кто сколько получает; но на самом деле люди думают об этом. На этом он построил свою литературу – на этих ножницах, на этой постоянной лжи, которая постепенно превращается еще и в двоемыслие, о чем знал уже Оруэлл; Зощенко не сумел это сформулировать. Он думал, что люди в тоталитарных государствах просто думают одно, а говорят другое, живут одной жизнью, а на собраниях вынуждены делать вид, что живут другой. А вот уже Шварц понимал это глубже. У него ведь говорит этот первый горожанин: да, я кричал на параде «Да здравствует победитель дракона!», но я не притворялся в этот момент. Оказалось, существует такая способность у человека, и это достижение XX века: об одном и том же иметь два разных мнения в один и тот же момент. Я в четвертый раз читаю – и в последний, наверное, – лекцию о пошлости, и никогда не успеваю придумать какой-то другой пример, а вспоминаю из своего детства, что я сам этим двоемыслием страдал. Я жил в семье учителей, мы жили впятером в коммунальной квартире, в одной комнате, и денег было мало – ну что говорить, бедная очень жизнь была; и более несчастных и загнанных людей, чем мои родители, я не видал. Но при этом, когда я видел, как в газете или на плакате написано, или в докладе говорится, что в нашей стране учитель поставлен на небывалую высоту – мне и в голову не приходило, что за мерзость тут написали, я думал: вот поставлен на небывалую… Как-то одновременно: поставлен на небывалую – правда, и что моя мать – загнанная лошадь, тоже правда. Оказывается, можно было думать в одно и то же время две совершенно разные вещи – так дальше и получается это двоемыслие.
Еще пошлость бывает очень хитрой, она далеко не всегда прячется за красивыми словами, иногда она прячется за словами как бы нарочно некрасивыми. Вот, например, известная фраза,
