Данте Алигьери и театр судьбы - Кирилл Викторович Сергеев
Сандро Боттичелли Инферно (Карта ада)
Иллюстрация к «Божественной комедии» Ок 1480–1505
«Книга Мертвых», как мне представляется, не является руководством только для душ умерших. Сам факт ее существования в мире живых говорит о том, что опыт умирания может постигаться и живыми, – иначе говоря, из мира мертвых можно вернуться, вынося опыт умирания. В таком случае можно сказать, что «погребальный» аспект «Книги Мертвых» – метафора, частный случай, экзотерическое толкование. Перед нами – учебник, путеводитель, позволяющий человеческому разуму сохранить себя как сознательное целое перед лицом страшной опасности – своего бессилия и фрагментации сознания.
Сравнение «Книги мертвых» с учебным пособием неслучайно. Опыт «выживания разума», опыт путешествия в себя не рассматривался на Тибете как исключительное достояние определенного круга посвященных – он считался обязательным, жизненно необходимым каждому человеку. Любой человек, разделявший такую картину мира, должен был стремиться к самосовершенствованию и осознанию смысла священных текстов. Конечно же, они не были общедоступны, существовала сложная система степеней посвящения, но каждый человек не только мог обрести такое знание – это в известном смысле считалось его духовным долгом перед собственным разумом, ибо постижение учения есть путь к освобождению.
Подобная «социализация знания» – явление уникальное. Если сравнить, каковы были социальные условия передачи знания о путешествии в себя в античном мире, в мусульманском Иране и буддийском Тибете, то мы увидим три фазы взаимодействия мыслительной реальности и реальности социальной. В архаической Греции мыслительный опыт передавался через посвящение в мистерии, знание «пути, по которому идут славные вакханты и мисты», было строго засекречено. В средневековом Иране опыт путешествия в себя был доступен любому человеку, согласному войти в сообщество, существовавшее, так сказать, параллельно с «основной социальной реальностью» и рассматривавшееся властью и исламскими ортодоксами как «неизбежное зло». В Тибете же приобщение к мыслительной реальности считалось жизненно необходимым каждому человеку, стремящемуся обрести спасение. Перед нами – редкий случай возникновения общества, объединенного в значительной степени «сетями» мыслительного опыта. Эти «сети» проходили сквозь все социальные структуры, объединяя людей общим стремлением к созданию коллективного опыта проникновения в свое мышление. Если основной ценностью для сообщества людей является самопознание (точнее, познание сил, управляющих человеческой психикой и мышлением), то все усилия такого социума будут направлены на генерирование единого мыслительного опыта, опыта «путешествия в себя», способного помочь человеку выжить и спастись из мира страданий.
Человек движется на ощупь по эмбриональному лабиринту мышления, восходя от осколочных форм ископаемых мифов, где адская желчь подступает к горлу пророка, минуя миры, рассеченные сотами индивидуального, единичного движения мысли, чтобы наконец достигнуть точки воображаемого пространства, соединяющей всех людей единой мыслительной сетью, волокнами непреложного, необходимого опыта.
Мышление на своей начальной, зачаточной стадии подчиняется некоему неведомому, не измеренному еще «эмбриональному полю», координирующему взаимодействие элементарных частиц образов. Это первичное, инициирующее движение остается недоступным нашей рефлексии, однако мы можем наблюдать его результаты, ощущать импульсы. Со смертью мифа мы перестаем чувствовать притяжение этого поля, мышление как живой организм приобретает свою окончательную форму, застывает, и его развитие продолжается лишь на невидимом уровне, в пределах единичного человеческого сознания. Однако в своей высшей точке, точке концентрации, единения индивидуального мыслительного опыта этот странный органический интеллект вновь образует собой «биологическое» поле, объединяющее людей, чей разум смог достаточно глубоко продвинуться в рефлексии своей природы. Подобно пчелам, понуждаемым коллективным разумом к конструированию идеальной геометрии сот, объединенные этим «биологическим» полем люди совместно создают единое интеллектуальное пространство, своеобразный «текст текстов», помогающий каждому из живущих в этом пространстве обрести инструментальный мыслительный опыт, многократно усиленный механизмом «коллективной рефлексии». Это нисколько не напоминает тайную секту или философскую школу: весь социум, подобно сообществу пчел или муравьев, движим единым внутренним импульсом, и импульс этот – построение универсальной сети мыслительного опыта.
Мы завершили наше воображаемое странствие по лабиринтам метафорических описаний когнитивных состояний, проясняющих для нас мыслительный опыт Данте[35]. Опыт этот, будучи глубоко индивидуальным, тем не менее не является уникальным – рядом с фигуркой флорентийца во тьме утраченной тропы перед нами прошло множество других странников, не замечающих друг друга, говорящих на разных наречиях, соединяющих метафоры своего опыта различными способами, и тем не менее повествующих об одном – о законах странствия человека вглубь своего разума в поисках знания, позволяющего понять себя и найти истинную дорогу.
Данте не уникален. Во многих культурах можно найти тексты, содержащие подобный опыт мышления, опыт осознания себя. Однако именно Данте я принял за «точку отсчета». Взятый в отдельности текст такого уровня, хоть и содержащий в себе «формулу» опыта, тем не менее не может дать полное представление о системе образов, позволяющих воспроизвести, унаследовать этот опыт. Метафорическая ткань текста не всегда поддается интерпретации, оставляя читателя во власти поэзии или мистики. Чтобы опыт был передан, необходимо составить единую картину из фрагментов индивидуального или мифологического опыта, необходимо увидеть мыслительное представление на подмостках воображения, чтобы таинственные маски театра судьбы раскрыли перед зрителем свой смысл.
Перед нами сцена, утопающая во мраке, – страшный, безнадежный ландшафт. Человек, утративший силы существовать в этом мире, теснимый к пропасти чудовищами – таящимися в нем же самом этологическими силами, – старается вспомнить нечто, ухватиться за спасительный канат памяти, обратиться к образам, скрытым в своем сознании, к образам своего разума. В наивысшей точке отчаяния перед ним предстает старец – символ человеческого, инструментального интеллекта. Он успокаивает человека и предлагает ему следовать за ним в воображаемое пространство рефлексии собственного разума и сознания. Тот внутренний лабиринт, пропасть сознания, что мгновение назад пугали человека своей непознаваемостью, своим бессознательным хаосом, теперь должны быть пройдены, изучены, анатомированы и описаны с энтомологической точностью. Человеческий разум предлагает своему носителю разъять свое же собственное сознание, чтобы лишиться страха – страха хаоса, страха произвола высшей силы, бездумно играющей движениями человеческого духа.
Начинается путешествие в себя. Разум-помощник проводит человека сквозь области животной, этологической природы, сквозь ад низших форм жизни, скрытых в человеке. Театральные декорации напоминают детские кошмары, от которых ребенок кричит во сне. Минуя область низших инстинктов, разум вводит человека в сознательные сферы его мышления – человек видит «машины», позволяющие ему мыслить. Достигнув этой области, старец-интеллект сходит со сцены. Его работа
