Техника текста. Лекции, прочитанные в Музее современного искусства Эрарта в 2012 году - Самуил Аронович Лурье
«Я государственник, я люблю…» Почему я должен любить госбезопасность, которая для этой страны сделала гораздо больше вреда, чем все внешние враги, с какой же стати? Может быть, наоборот, любить страну означает презирать и ненавидеть госбезопасность? А нас все время ловят на этих чувствах, которые мы якобы обязаны испытывать, потому что существительное очень большое. И вот на этом «да мы, да все, да наше», на этом истерическом пафосе глупость и проходит, и побеждает, на этом она основана. На истерическом пафосе и на безмерных упрощениях основан весь зомбоящик. Который, кстати, нельзя смотреть, это само собой, просто нельзя; разве что в научных целях, потому что по ним можно изучать… Вот я к следующей лекции, которая будет о пошлости, специально посижу пару часов у телевизора, потому что там как забросишь удочку – они сразу начнут клевать, не успокоишься. Но вообще нельзя этого делать. Надо понять, что в данный исторический момент дело обстоит таким образом, что, видимо, ни одного разумного слова по телевизору этим ста сорока двум миллионам сограждан не скажут ни за что и никогда. Потому что не нужно, потому что управлять все-таки легче глупыми – при помощи больших слов, при помощи истерики. И при помощи очень простых ключей, отмычек таких: вот заокеанские хотят, вот мировая закулиса, вот тут евреи, вот еще либералы теперь. И вы замечаете, как здорово она умеет это сделать, глупость? Что она сделала со словом «демо крат», теперь со словом «либерал» и скоро, очень скоро, сделает со словом «атеист»? И как-то она превращает это немедленно в желтую звезду и вешает на нас. И все время норовит сжимать, сжимать…
Тут проблема ведь в чем? Эти люди, которые называют себя государственниками, эти глупцы, – может быть, не понимая этого, – наносят стране огромный вред, и в сущности являются ее врагами, и ведут ее к гибели. Потому что рано или поздно такое устройство, которое, вместо того чтобы понять, почему и куда девались эти пять с половиной миллиардов, за которые убили Магнитского, борется с оскорблениями религиозных чувств, – такое устройство должно рано или поздно грохнуться на чем-нибудь. Что-нибудь сломается – и нельзя будет починить. Или что-нибудь подожгут – а двери при этом запрут. Вот что будет. И тогда все рухнет. Это очень грустно, и к этому надо быть заранее готовым, а именно сохранять свой ум, ум своих друзей, какую-то атмосферу доверия к умным людям и насмешку; да, пожалуй, насмешку. Я не знаю как, у меня не хватает сил на насмешку над дураками.
Что касается литературы, писатель-прозаик может быть немножко глуп, я уже говорил. Есть же глупые романы, которые приносят огромную пользу – например, роман Чернышевского «Что делать?». Умным его не назовешь, конечно, и само это средство – создать производственный кооператив, чтобы преобразить Россию, – не особенно умное, и нарисованный там в конце хрустальный публичный дом… Но ведь видно же – и даже Набоков это почувствовал, который начал с презрения к нему полного, а кончил в этой главе из романа «Дар» все-таки глубоким сочувствием, – видно же, что с болью человек пишет, добра действительно хочет, а не зла. Вот это очень важная примета глупости: глупость настоящая, советская – она хочет зла, она хочет насилия, ей не справиться. Нам не справиться умом с дураками, но дуракам с нами глупостью тоже не особенно, все равно надо принуждать. Помните, когда Михалков гимн написал – еще тот, советский, – ему сказали, что вообще-то так себе стишки. А он: «Да, текст говно, а вставать будешь». Будешь, конечно, потому что заставят, потому что уже и закон такой принят, что за оскорбление гимна… С ними же не так просто. Вот он написал глупый текст – и черт с ним, ну дурак; а триста дураков приняли его в Госдуме – тоже наплевать. А потом тебя заставляют вставать; а потом, когда ты не встаешь, тебя сажают. Они все-таки очень опасны, поэтому надо быть поосторожнее.
Я тут текстик написал по случаю того, что эти люди запретили изображение любви к несовершеннолетним.
«Если бы у меня была хоть малейшая возможность что-нибудь на свете запретить, я запретил бы Глупость. Исключительно вредное мироучение. Сколько от него бед. Как оно портит жизнь. Делает ее такой утомительной. И главное, такой обидной. Я имею в виду, конечно, Глупость с большой буквы. А не нашу обыкновенную человеческую. Которая тоже, увы, неустранима, поскольку реальность – внутри нас и вовне – слишком сложна; нельзя прожить, не наделав тысячу ошибок. То переоценишь кого-нибудь, то недооценишь. Перепутаешь цель и средство; а потом еще окажется, что и средства были не те, и цель не стоила того, чтобы ее добиваться. И почти у всех почти все время ослаблен контроль за речевым поведением. Сболтнешь что-нибудь – и причинишь кому-нибудь боль, и сам страдаешь.
Эта глупость – наша слабость. Наверное, более или менее простительная, хотя и приводит часто к непрощаемым поступкам. Рассыпавшись на эту тысячу ошибок, она исчезает вместе с нами. Только и скажешь под конец – в утешение самому себе, в оправдание ли: „Жизнь прожить – не поле перейти“. А Глупость как мироучение – наоборот, сила. Страшная сила. Как говорится – всесильно, потому что неверно. Круче всех философий, всех религий. Философы стараются о ней не думать, даже не смотреть в ее сторону. И богословы, кажется, тоже – а зря. Когда она в какой-нибудь стране полностью овладевает государством и народными массами, тогда через довольно короткий исторический интервал стране и части масс приходит конец. И Глупости – сама-то она бессмертна – приходится заново выбирать объем, вес и силу голоса»[25].
Тут еще надо иметь в виду… это как раз связано с тем, над чем я сейчас работаю. Я сейчас пишу предисловие к повестям и рассказам Алексея Ивановича Пантелеева, того самого Л. Пантелеева, который «Честное слово» написал. Был он замечательный человек, очень хороший, очень несчастный, я такого несчастного в жизни даже не видал. И я никак не мог начать этот текст, кроме того, что вот, более несчастного человека в жизни не видел. И я думал: почему
