Данте Алигьери и театр судьбы - Кирилл Викторович Сергеев
Говоря о литературном жанре, я прибегаю к известной условности. Формально тексты такого рода писались в форме философских и назидательных трактатов, религиозных или светских поэм, мистических откровений и даже сатирических посланий[8]. Но скрытый смысл, объединяющий их и в значительной степени утерянный для современного читателя, был ясен современникам автора. В этих текстах присутствовал единый сюжет как на внешнем, так и на внутреннем уровне. Экзотерический сюжет заключался в странствии человека в некую иную область, где он должен был обрести Знание (знание не в какой-то конкретной области, но знание всеобъемлющее – о природе мира и человека, разума и Бога). В пути, теряя верную дорогу или разочаровываясь в своих силах, странник встречает Старца, указывающего верный путь и разъясняющего увиденные в пути чудеса. В процессе осмысления этих чудес человек обретает Знание. Конечной точкой путешествия является некая недоступная обычному человеку область, где путешественник покидает Старца, чтобы найти людей света, способных открыть ему высшие истины. Таков внешний, «сказочный» сюжет. Но за ним скрывается эзотерический смысл странствия человеческого разума в поисках мыслительного опыта, его отчаяния, встречи с разумом-наставником, спасающим человека от опасностей мира, узрения образов мира разума, и, наконец, приобщения к царству интеллекта, осознания его совершенной, божественной структуры.
Перед нами ясный сюжет, сценарий, система мысленных ячеек, которые должны быть заполнены усилием мысли интерпретатора. Я сознательно изложил этот сюжет в самом начале как вывод, предшествующий анализу объектов, то есть интересующих нас текстов. Перед тем как оказаться в полутемном зале, перед мерцающей и загадочной сценой, зритель должен мысленно свыкнуться с пока еще неясными ему персонажами, представляя их как знаки, как имена, которые оживут и наполнят себя смыслом, едва сцена придет в движение. Те же образы, тот же эмбрион сюжета, что промелькнул перед взглядом в первой песне Данте, предстает перед нами в персидских текстах. Но теперь мы смотрим не на аллегорию. Перед нами – ожившие и обретшие человеческую плоть понятия, термины некоей науки, и мы можем интерпретировать их через метафору или схоластику, через язык или тома комментариев, извлеченных из недр традиции. Перед нами наконец предстало то, что некогда понималось мощной интеллектуальной традицией не как завораживающая игра метафор, но как позитивное знание.
Но прежде чем стать элементами, «понятиями» позитивного знания, образы сознания должны были укорениться в мифе, чтобы затем быть извлеченными из разрушенного тела мифологии охотниками за мыслительным опытом. Цветущая сложность того мира образов, который мы обнаруживаем в средневековых персидских трактатах, описывающих структуру разума, уходит корнями в зороастрийские тексты.
В одном из сохранившихся фрагментов XX наска Авесты мы находим описание судьбы человека после смерти[9]. Душа умершего праведника три ночи восседает около его головы, читая молитву. По прошествии третьей ночи, на рассвете, душе встречается благостный ветер, с которым приходит прекрасная девушка, символизирующая веру умершего, чтобы сопровождать его в область вечных светил, к престолу Ахурамазды. Душу грешника же на третью ночь встречает злой ветер в сопровождении уродливой женщины, символизирующей его грехи, которая направляет душу в беспредельный мрак.
Перед нами – описание путешествия души в иной мир. На границе миров душа встречает проводника, указывающего ей дорогу. Но, присмотревшись, мы замечаем, что проводник тождествен путешественнику: умершего сопровождает его же собственная вера, он встречает зеркало, в котором отражаются его поступки и помыслы, обретшие антропоморфное обличие. Из текста не совсем ясно, действительно ли девушка сопровождает душу в иной мир, или она сливается, отождествляется с душой, вселяя в умершего знание о его вечной судьбе. Перед глазами зрителя (ибо священный текст скорее не читают, но видят, созерцают) разворачивается мистериальное действо, где оба действующих лица, оба «актера» являются элементами внутреннего мира одного человека. Единственный, кто вынесен вовне, – это Бог, Ахурамазда для праведников и Ангра-Манью для грешников. (В известной степени оба Бога создают собой еще одно священнодействие, еще одну игру – игру за человеческую душу, и ареной этого действа является весь мир, рассеченный дуализмом.) В этой точке единения «актеров» миф приоткрывает завесу своей условности: игрушечные фигурки и причудливые аллегории, выносимые мифом за пределы обыденного бытия, за рамки человеческого сознания, оказываются вновь возвращенными в театр разума. Душа на границе человеческого мира встречает не посланца Бога, не духа из иного мира, но часть своего существа, сбереженную от горечи мира, чтобы в решающий момент спасти себя как целое, как единое мыслящее существо. Вера праведника – это персидское подобие Беатриче, ведущей душу в рай, к вечным светилам.
Но, засмотревшись на игру души, Веры и Бога, зритель не должен упускать из вида еще одну силу, участвующую в этом представлении, – в рассматриваемом нами авестийском фрагменте упоминается ветер, вместе с которым Вера появляется перед душой умершего. По этому тексту трудно судить об истинной роли ветра в путешествии души в иной мир, но в более поздних текстах, а также в текстах других культур он предстанет перед читателем как космогоническая сила души[10].
Первым зороастрийским текстом, описывающим путешествие в иной мир, совершенное человеком при жизни, является надпись Картира, верховного жреца Ирана, известная в нескольких редакциях[11]. Текст, написанный от первого лица, повествует о том, как по воле богов Картир совершил путешествие в иной мир, в области рая и ада, чтобы передать живущим знание о загробном воздаянии и укрепить их веру. Надпись сильно испорчена, поэтому о деталях этого путешествия можно скорее догадываться. Из сохранившихся фрагментов ясно, что «двойник» Картира встречает прекрасную женщину, которая приводит его к золотому престолу, вблизи которого стоят души праведников. После ритуальной трапезы праведные души, и с ними двойник Картира, по мосту Чинват проходят в рай. Верховный жрец убеждается в правильности своей веры и истинности воздаяния за праведные и греховные поступки.
Перед читателем разворачивается картина индивидуального мыслительного опыта. Нам ясна цель путешествия в иной мир – извлечение знания о миропорядке, иными словами, о том, как осуществляется взаимосвязь двух миров – божественного и человеческого – через соблюдение определенных моральных норм и выполнение ритуалов. Но, помимо теологических метафор, текст Картира содержит еще нечто очень существенное: он повествует о возможности проникновения в иной, внутренний мир единичным человеком, манипулирующим образами сознания. Картир описывает не свое физическое путешествие в рай, но странствия двойника – образа, фигурки, перемещающейся по воображаемому пространству. И девушка-Вера, и путешественник-двойник являются плодом воображения Картира,
