Поэтический язык Марины Цветаевой - Людмила Владимировна Зубова
Гиперболы, построенные на сочетании однокоренных слов (Крик – и перекричавший всех / Крик – П.: 99; Тише тихого! – П.: 243; куда громовее, чем громом – III: 757; Там одна – темней / Темной ночи – I: 323; Выситься над высотой – I: 187: Всé и семижды всé – III: 69), по существу основаны на отрицании мотивирующего признака, полученном в результате доведения его до предела и превышения этого предела. Конечный результат интенсификации признака, представленный его отрицанием, можно видеть в таких контекстах:
Тезей
Красоты в этой жизни есть
Власть безжалостнейшая – честь.
Даром бьешься и даром тщишься.
Ариадна
Просветите же нечестивца,
Боги! Рухай, гордец, с горы!
Афродитины – се – дары
(III: 598);
От высокоторжественных немот
До полного попрания души:
Всю лестницу божественную – от:
Дыхание мое – до: не дыши!
(II: 120).
Антитеза может быть основана на семантизации стилистических различий между однокоренными словами, что является традиционным приемом в языке художественной литературы:
– Житие – не жисть!
– Разучился грызть!
(П.: 234).
Эти строки, передающие жалобы разжиревших крыс в сатирической поэме-сказке «Крысолов», показывают характерную для Цветаевой трансформацию традиционного приема. Слово высокого стиля житие, по происхождению церковнославянское и фразеологически обусловленное в сочетании жития святых, здесь является носителем отрицательной экспрессии (праведная жизнь – покой и скука), а просторечное жисть – носителем экспрессии положительной (реальная жизнь – страдание и борьба).
С помощью однокорневого контраста нередко представлено отрицание мотивирующего признака, лежащего в основе номинации: Справлять неисправимую работу (I: 375); И памятник, накоренясь, / Уже не помнит (I: 305); Права, не следующие вслед (II: 120); Давно желанного и жданного подарка / Не жду (I: 213). Во всех этих примерах эмоциональный смысл отрицания мотивирующего признака – горечь от разлада, разминовения однородных явлений, указание на противоестественность разъединения. Выход из этого разлада отражен в таких контекстах, в которых на взаимоисключении двух противоречащих друг другу элементов строится третий:
(‹…› Раз это несносно
И в смерти, в которой
Предвечные горы мы сносим
На сердце!..) – она все немногие весны
Сплела – проплывать
Невестою – и венценосной
(II: 229).
Можно сказать также, что контрастные сочетания однокоренных слов представляют собой оборотную сторону типизации. Они опираются на типичность признака как на критерий его истинности и постоянства: закономерность выявляется при ее нарушении.
Другим случаем нарушения существующей в языке закономерности, отражающей внеязыковую действительность, является сдвиг в мотивационных отношениях между однокоренными словами.
Рассмотрим следующие примеры:
Огнепоклонник! Не поклонюсь!
В черных пустотах твоих красных
Стройную мощь выкрутив в жгут –
Мой это бьет – красный лоскут!
(II: 51);
Ты – крылом стучавший в эту грудь,
Молодой виновник вдохновенья –
Я тебе повелеваю: – будь!
Я – не выйду из повиновенья.
(I: 408);
Гора горевала о страшном грузе
Клятвы, которую поздно клясть
(П.: 184).
Однокоренные слова огнепоклонник и не поклонюсь, виновник и повиновенья, клятвы и клясть находятся, безусловно, в родственных для современного языкового сознания отношениях, но не в деривационных, т. е. не в отношениях непосредственной мотивации. Слово огнепоклонник образовано от словосочетания поклоняться огню, а не поклонюсь – от поклониться. Разница между словами поклоняться и поклониться не исчерпывается глагольным видом. Войдя в разные деривационные ряды, эти слова приобрели и разные значения: поклоняться – ‘чтить кого-, что-л. как божество, как высшую силу’; ‘относиться с преданным восхищением, благоговением к кому-, чему-л.’; поклониться – сов. к кланяться (в 1-м и 2-м знач.); кланяться – 1) делать поклон (поклоны) кому-л. в знак приветствия, почтения, благодарности; 2) словесно или письменно через кого-л. свидетельствовать свое уважение, внимание (MAC). Слово виновник произведено от прилагательного виновный – ‘совершивший поступок, преступление’, а повиновение – от повиноваться –‘беспрекословно слушаться кого-л., подчиняться кому-, чему-л.’. Слово клятва соотносится в современном русском языке с глаголом клясться ‘давать клятву, клятвенно уверять в чем-л., клятвенно обещать что-л’, а не с глаголом клясть – ‘предавать проклятию, проклинать’ (MAC).
Несмотря на то, что семантические различия между однокоренными словами, употребленными Цветаевой во всех цитированных строках, не допускают мотивационных отношений между этими словами, потенциально такие отношения, видимо, существуют – прежде всего благодаря живой родственности корней. Возможность перераспределения мотивационных отношений в языке реализуется нередко с утратой начальных или промежуточных звеньев в словообразовании (Аркадьева 1973: 7). Сополагая слова так, как будто они являются мотиватами, Цветаева перестраивает логические связи между соответствующими понятиями. Результат этого семантико-деривационного сдвига похож на результат поэтической этимологии: сближение слов основано на авторском переосмыслении логико-понятийных и языковых связей.
Если в приведенных примерах соединяются слова, соотносимые с разными деривационными рядами, то в следующей группе контекстов наблюдается переосмысление мотивационных отношений между членами одного и того же деривационного ряда:
Перегладила по шерстке, –
Стосковался по тоске!
(I: 567);
Вода льется, беда копится.
За охотником охотятся
Ночь, дорога, камень, сон –
Всё, и скрытые во всем
Боги
(III: 635).
Слова стосковаться и тоска в современном русском языке входят в один деривационный ряд тоска – тосковать – стосковаться, что определяется не только наличием у них общего корня, но и сохранением семантической производности: тоска – ‘тяжелое гнетущее чувство, душевная тревога’; стосковаться – ‘впасть в тоску, почувствовать тоску от разлуки с кем-, чём-л.; соскучиться’ (MAC). Общую семантическую производность от слова охота имеют также слова охотник, охотиться. Здесь Цветаева разрушает типичные логические связи (охотник – субъект действия в охоте) и устанавливает противоположные (охотник – объект действия). В отличие от оксюморона, отражающего нетипичность, тяготеющую к типичности как к идеалу, перестроенные логические связи в анализируемых примерах имеют своим результатом принципиальную антитипичность: типичное (данное в общенародном языке) представлено в таких конструкциях не как истинное, а как мнимое. Так, превращение субъекта охоты в объект отражает предпочтение поэтом признака пассивности признаку активности, что связано с цветаевской концепцией истинности стихийной, не зависящей от логики силы. В строке стосковался по тоске страдание (тоска) представлено как идеал поэта, противопоставленный отсутствию страдания как идеалу обыденного сознания.
Взаимообращенность логических связей между производящим и производным словом, причиной и следствием, субъектом и предикатом, субъектом и объектом, субстанцией и признаком наиболее полно и четко обнаруживается в высказываниях, построенных по принципу хиазма (синтаксического параллелизма с обратным расположением частей):
