Свобода последнего слова - Самуил Аронович Лурье
Все вокруг старались писать, как другие, только лучше, по возможности – гораздо лучше. А она хотела исполнить свой долг – и создавала тексты по образу и подобию собственных мыслей, не признавая других образцов. Этот злосчастный внутренний голос неумолимо диктовал ей сочинения, не обладавшие литературными достоинствами – во всяком случае, такими чертами, какие тогда нравились другим в других. Ценность ее прозы усматривалась разве только в том, что именно эти предложения пришли ей на ум – и что только ей, никому больше – и что они записаны точно. Это было ненадежное, недостаточное обоснование. Мало ли что приходит человеку в голову. Тождество (к тому же недоказуемое) внутренней речи и письменной – что тут особенного, а главное, что хорошего, какая от этого польза или хотя бы в чем красота? Автор пишет, как думает, а думает не так, как пишут другие? Тем хуже для этого автора.
Писатели не понимали Гертруду Стайн, и она дружила больше с живописцами. Матисс и Пикассо тоже ненавидели пошлые условности ремесла, почитаемые как законы искусства. Над Матиссом и Пикассо потешались в точности, как над нею, – а потом вдруг каким-то чудом публика сама научилась их любить, – значит, и у Гертруды Стайн была надежда…
В «Автобиографии Алисы Б. Токлас» Гертруда Стайн о своей литературной участи говорит легко, и свою личную жизнь изображает чуть ли не сплошным праздником, и вообще соблюдает тон светской болтовни как бы о пустяках (впрочем, бесценных, и ей это отлично известно), – и все же книга серьезна, как исповедь.
Потому что написана она, в сущности, о единственно важном для Гертруды Стайн – о том, как она, вот эта самая книга, пишется, как возникают в уме и переходят на бумагу предложения, из которых она состоит.
И каждая фраза пылает жаждой совершенства, то есть абсолютной честности, когда устройство фразы передает реальную жизнь мысли в реальном времени мышления: как перетекает предмет мысли в предмет речи.
Люди думают без знаков препинания, да и общепринятый порядок слов и грамматические времена не что иное, как удобный самообман. Сознание, предельно сосредоточенное на своей истинности, отчаянно ищет личных речевых средств – и торжествует как одержанную победу каждое законченное высказывание.
Так что было бы не совсем верно полагать, будто Ирина Нинова перевела эту прозу с английского на русский.
Она переводила с одного несуществующего языка на другой, небывалый. Само собой, необходимо требовался особенный синтаксический рисунок, тщательно процеженный словарь – и мастерство, и вдохновенье… Вытачивая бесчисленные подробности, до изнеможения уточняя нюансы, Ирина, кажется, не успела заметить, что добилась несравненно большего, чем самое полное сходство копии с оригиналом: создала образ новой интонации – прежде неизвестной, отныне незабываемой.
Один Бог знает, как это ей удалось. Все пишущие мечтают о таком, иные же целую жизнь бьются тщетно. Правда, у Ирины не было времени ждать – но разве она догадывалась об этом?
Ее терзала неистовая взыскательность к тексту – единственная страсть Гертруды Стайн – это не похоже на случайность. Почти десять лет она не расставалась с переводом романа (опубликованного впервые в трех номерах журнала «Нева», 1993, № 10, 11, 12). За это же время успела перевести две пьесы Эжена Ионеско, несколько литературных эссе Иосифа Бродского и Владимира Набокова, очерки Александра Дюма, новеллы Огюста Вилье де Лиль Адана, повесть-сказку Д’Онуа, публицистику Бертрана Рассела, Альбера Камю, Роберта Конквеста, Салмана Рушди, Ханса Коннинга и других. Некоторые вещи Ирина переводила быстро, почти сразу набело, а вот проза Гертруды Стайн потребовала груды черновиков.
Появлению в журнале «Автобиографии Алисы Б. Токлас» предшествовали сотни страниц машинописи, испещренные бесчисленными поправками и вариантами. Переводы каждой главы романа существуют в нескольких редакциях. И наконец, самые последние многочисленные уточнения в журнальной корректуре были присланы Ириной из Англии, из университета в Норвиче, куда она отправилась по приглашению Британского совета, в частности, и для того, чтобы лучше изучить литературу, посвященную Гертруде Стайн…
С завершением своего труда Ирина Нинова выросла в искушенного, опытного переводчика – одного из самых многообещавших молодых талантов петербургской переводческой школы Эльги Львовны Линецкой, может быть, лучшей творческой школы в нашей стране. И сколько бы ни появилось еще переводов неповторимой американской писательницы, связавшей свою судьбу с Парижем XX века, поколения читателей будут отождествлять искусство Гертруды Стайн и ее облик – с мелодикой первого русского издания.
Гертруда Стайн больше не призрак. Она стала голосом – ясным и глубоким, исполненным тончайшего веселья и серьезности почти наивной. Этот голос ей подарила молодая задумчивая женщина – Ирина Александровна Нинова. Подарила и ушла навсегда, насовсем, против воли увлекаемая безжалостной судьбой.
Часть ее жизни, несправедливо краткой, осталась в книге Гертруды Стайн. Потому что текст – как любовь: непрерывно длящееся настоящее. Потому что роза это роза это роза это роза.
Послесловие к книге: Гертруда Стайн. Автобиография Алисы Б. Токлас. – Пер. с англ. И.А. Ниновой. СПб., 2000.
Поэт рыжий – синие облака
Определим поэзию как речь, похожую на свой предмет. Предположим, что предмет поэзии лирической – жизнь так называемой души в данную, в эту самую, осознаваемую вот этим стихотворным текстом секунду.
Жизнь души (так называемой), говорю, то есть чувство (или знание) о двух реальностях: о так называемом «мне» и обо Всем Остальном. Что они точно существуют; что существуют только они; существуют как две тяжести на сердце, которых не избыть, если не уравновесить; или как два чрезвычайно сильных сигнала; или как два текста, оба неразборчивые, но дополнив друг друга или, скажем, войдя друг в дружку (например, если поймать их общую волну или, там, частоту), они окажутся третьим текстом – совершенно новым, исключительно важным – искомым текстом сочиняемого стихотворения. Которое затем и сочиняется, чтобы уловить эту волну (или частоту): ведь это все равно что увидеть смысл Целого, смысл вообще всего.
А верней – услышать. Потому что и приемник, и передатчик находятся в человеческой гортани, больше нигде. Потому что сходство речи с жизнью души (так называемой), как и связь между «мной» и Всем Остальным, передается лишь модуляциями голоса. То есть это интонационное сходство. И эта связь тоже интонационная. Поэт работает, как мельница интонаций. Ветряная, конечно.
Интонацию нельзя выдумать по определению: как невозможно сварить снег. Нельзя и в природе подслушать: пространство и время способны в лучшем случае на ритм. Но
