Короткой строкой - Самуил Аронович Лурье
Ага, как бы не так, – тут же отзывается пораженный участок мозга. И, ликуя, исторгает упомянутый вопрос второй: если они такие же, как все, отчего все остальные их ненавидят и ненавидели, причем всегда, на протяжении буквально всей истории мира?
После чего долго и со смаком сам себе на него отвечает. Рассказывает, например, какие они бестактные. Нескромные. Лезут, куда не просят: в политику, в литературу. Книги вот пишут, не говоря уже о рецензиях, – на русском, между прочим, языке. И т. д.
А возможен, оказывается, ответ короткий и простой.
Ненависти в истории действительно было сколько угодно. Древние народы только и делали, что отбирали друг у друга территории, подвергая чуждые этносы геноциду. Однако пылавшая при этом взаимная ненависть, по слову Тацита (и по мнению автора рецензируемой книги), была – odium solitum – ненависть обычная, неизбежная ненависть соседей к соседям. И цивилизация постепенно научилась ее регулировать. Римская империя, например, требовала от завоеванных нацменьшинств только лояльности. Да, Иудею раскатали, как Чечню, и по таким же причинам, но в дальнейшем Древний Рим обращался с древними Е. более или менее политкорректно; не намного жестче, чем нынешний Евросоюз абсорбирует мусульман; опасливо, но без злобы.
Ненависть же нового типа – не соседская, а как бы дочерняя, – из которой возник современный, вышеописанный синдром, – разгорелась только в IV–V веках, в Византии. Не решаюсь (не желая попасть под суд) воспроизвести приводимые автором цитаты из проповедей Иоанна Златоуста, призывающих к окончательному решению первого вопроса. Примем за точку отсчета 438 год, в котором Феодосий II объявил Е. «врагами императора и римского закона».
А вы говорите: все и всегда. Ни фига подобного. Всего-то шестнадцать столетий, и то неполных.
Осип Мандельштам. Египетская марка. Пояснения для читателя / Сост.: О. Лекманов, М. Котова, О. Репина, А. Сергеева-Клятис, С. Синельников. М.: ОГИ, 2012.
Шикарный фокус. То есть я хотел сказать: замечательный научный опыт. Берем эту вещь Мандельштама и разбиваем ровно на 218 кусков. Каждый осколок рассматриваем под лупой и на просвет. Выявляем потрясающую игру смыслов. Причем читателя не может не восхитить тщательность составителей (и разбивателей): мельчайшие реалии разъяснены, сложнейшие метафоры истолкованы, и аллюзии упомянуты, кажется, все.
Лично меня особенно радуют реалии. Приятно прочитать – и/или припомнить – после фразы О. М. про рубашку, сверкавшую пикейной грудкой, что пике – «хлопчатобумажная двойная ткань полотняного переплетения с выпуклым узором». А к абзацу О. М. о керосинках – до чего превосходная приложена страница. Чистая правда – уже почти никому не известная: «Через слюдяные окошки можно было рассматривать пламя и регулировать его, выдвигая и задвигая фитили, делая огонь сильнее или слабее. Гасить керосинку нужно было поворотом ручки, полностью задвигая фитиль вовнутрь, лишая его доступа воздуха. Задувать керосинку ни в коем случае было нельзя».
Кроме шуток – это первоклассная работа. Она выше моих похвал и не нуждается в них. Но это еще и увлекательная игра; трудно удержаться от соблазна поучаствовать.
Этаким непрошеным советчиком. Взглянуть из-за плеча, подсказать ход – очень возможно, ненужный, тогда простите.
Например, О. М. написал: «…отметить на плане города крестиками посреди тяжелорунных садов и картонажных улиц», и в пояснении сказано: «Эпитет “тяжелорунные”, вероятнее всего, попал в “ЕМ” из поэтического словаря Фета», а «“картонажными” петербургские улицы названы в “ЕМ”, вероятно, потому, что они словно состоят из ровных картонных коробок».
А по-моему, надо только бросить взгляд на план Петербурга, изданный, скажем, в 1913 году (такой висит у меня в коридоре), – и все станет гораздо проще: сады обозначены густыми зелеными завитками; ну и о том, как вычерчены улицы, точней Мандельштама не скажешь.
Или вот фрагмент, начинающийся словами: «– Выведут тебя когда-нибудь, Парнок, – со страшным скандалом, позорно выведут – возьмут под руки и фьюить…»
Комментаторы совершенно справедливо замечают, что текст кивает в сторону Достоевского. И приводят примеры «публичного унизительного и скандального выведения из общественного места»: в «Игроке», в «Идиоте», в «Бесах», в «Подростке», в «Братьях Карамазовых», в «Скверном анекдоте» – цитаты занимают полстраницы.
Поистине загадочно: забыт лишь «Двойник», – а разве не его интонацию О. М. тут скопировал?
Ну и насчет «айсоров – чистильщиков сапог». Не то чтобы я сомневался, что они «часто упоминались при описании улиц Москвы и Петрограда (Ленинграда) вплоть до начала 60-х годов». Но раз уж вы сообщаете – по Брокгаузу и Ефрону, – откуда они взялись, стоило бы, наверное, сказать, куда они делись в 1937-м, если не ошибаюсь – в феврале.
Еще раз прошу прощения, больше не буду, да больше почти ничего у меня и нет, никаких претензий. Говорю же: отличная книга, драгоценное пособие для переводчиков и для потомков.
Один только нежелательный эффект: никак теперь из этих 218 частей не склеить в уме прежнюю «Египетскую марку». Ту, немножко волшебную.
Но это ничего, не страшно. Должно быть, скоро пройдет.
2012. № 12
Михаил Вайскопф. Влюбленный демиург: Метафизика и эротика русского романтизма. М.: Новое литературное обозрение, 2012.
Не мне писать о таких сочинениях. Не моего ума этот предмет. По правде сказать, дорогие читатели, я подозреваю, что и вас данный труд заинтересует не всех; не все же мы филологи и уж подавно – мы не философы литературы.
Но, по-моему, каждому не вредно узнать, что в мире стало одной блестящей (я рискнул бы сказать, и великой) книгой больше.
Михаил Вайскопф в одиночку раскопал целый подземный город. Или, если угодно, проник в отдаленный слой ноосферы.
Или вот еще с чем можно сравнить то, что он сделал. Представим, что человечество просуществует еще лет полтораста или больше. И вот году так в 2162-м кто-нибудь возьмет и расскажет советскую литературу – всю, от начала до конца, – как один роман; конечно, смешной, но и увлекательный.
Причем, излагая свой диковинный (абсолютно не известный публике) сюжет, он прямо на ходу разберет его на части и снова соберет. Чтобы показать – и это станет его открытием: у всех авторов этой литературы – у горстки трагических гениев и у несметной толпы бездарных прохиндеев – была одна на всех (и довольно жалкая) сумма идей (в высшей степени наивных). Которые – покажет он, – вот откуда взялись и вот чего стоили до девальвации.
Примерно так поступил М. Вайскопф с российской словесностью 1820–1840-х годов. Он ее всю прочитал! Всех бездарных прохиндеев, эпигонов, плагиаторов, графоманов. (Гениев – само собой, но их-то прочитать – заслуга невелика.) И не сошел с ума,
