Путешествие в Сибирь 1845—1849 - Матиас Александр Кастрен
Из Иркутска я пришлю к вам все теперь ненужные мне книги и бумаги, равно как и вещи, купленные для Академии.
Настоящее положение моего здоровья не позволяет мне задумывать больших предприятий на будущее время, могу только сказать, что, оправившись, наверное, оставлю тотчас же Восточную Сибирь и переберусь в Омскую область.
IV
Асессору Раббе. Чита. 3 (15 июля) 1848 г.
Три месяца тщетно ждал я вестей с дорогой родины. Наконец несколько дней тому назад почта привезла мне твои письма и газеты от января до начала апреля. Меня колотила в это самое время лихорадка, но не успел я прочесть первого письма, извещающего о смерти моей матери, несчастного брата и незаменимого Нервандера, как вдруг меня бросило в жар, пароксизм кончился и затем уже не возвращался. Несмотря, однако ж, на то, я сильно изнемогаю, а медицинского пособия, разумеется, здесь не найдешь. О, если бы я был уже в пределах Финляндии! Мне кажется, что там даже и смерть добрее добрейшего человека в Сибири.
Хвораю я, собственно, с первых чисел мая, лихорадочные же припадки появились позднее. В половине мая ездил в главный Нерчинский рудник, между прочим и для того, чтобы посоветоваться с живущим там польским врачом, но все бесполезно. Сижу спокойно на месте, здоровье мое обыкновенно поправляется, но лишь только протрясусь несколько дней в телеге — показывается лихорадочный жар, которому теперь постоянно предшествует озноб. Кажется, придется пожить несколько времени в Иркутске и полечиться серьезно, но ты адресуй ко мне письма все-таки в Омск. При всем моем горе меня утешает по крайней мере то, что отныне каждый шаг мой будет приближать меня к Финляндии. Сдается, однако ж, что ранее Рождества я не успею оставить за собою 10000 верст, которые по составленному мною маршруту отделяют меня от отечества. Несомненно во всяком случае, что если лихорадочные пароксизмы возвратятся, летним путем я не доберусь далее Омска.
Ты опять пишешь мне, чтобы по возвращении в Финляндию я поселился в Гельсингфорсе и старался приютиться при университете. Я же, с своей стороны, уверен, что мне будет покойно и весело даже в самом отдаленном уголке Финляндии.
Тяжелым камнем лежит у меня на совести, что я, сколько ни собирался, до сих пор не собрался написать несколько строк профессору Тенгстрёму. Часто вспоминаю я об этом достойнейшем человеке и каждый раз скорбею о несчастье, постигшем его на старости лет[230]. Но высказать ему это у меня не хватает духа. Я боюсь, что участие мое при всей своей искренности покажется неуместным или по крайней мере лишним для человека, испытавшего столько превратностей в жизни. Однако ж все-таки передай ему изъявление искреннейшего моего уважения.
На письмо Европеуса мне теперь нельзя, да и не хочется отвечать. В последнем письме я ответил уже ему на все вопросы, которые он снова делает мне. Поклонись ему и всем друзьям от твоего брата забайкальского.
V
Статскому советнику Шёгрену. Иркутск, 12 (24) августа 1848 г.
Вместо того чтобы представить вам научные результаты моего последнего путешествия, я на этот раз, к сожалению, не могу сообщить ничего лучшего, кроме продолжения истории моей болезни. Избавившись, наконец, от невыносимых лихорадочных припадков в Чите, я прожил две недели в этой деревне и только в половине июля пустился в Верхнеудинск. На пути туда я предполагал раскопать несколько курганов, но лишь только я выехал на большую дорогу, как небо покрылось тучами и пошел дождь, который почти беспрерывно продолжался целую неделю. Этот проклятый дождь не только уничтожил все мои планы относительно работ, но и не замедлил вызвать снова припадки моей болезни. Несмотря на то, я и тут продолжал свой путь до Верхнеудинска по Хоринской степи, так же точно, как еще недавно продолжал его по Агинской, потому что мне не хотелось лежать больному в бурятской избе без всякой врачебной помощи. Прибыв в Верхнеудинск, я узнал, к немалому прискорбию, что хотя в этом городе и есть три врача, но нет лекарств. В утешение мне дали благой совет собрать последние силы и дотащиться как-нибудь до Иркутска, где есть и аптека, и врачи. Я послушался и пустился далее. Дорогой лихорадка усилилась, к ней присоединились еще жесточайшие боли в нижней части живота. Почти без сознания добрался я до южного берега Байкала, где меня посадили на пароход и в бурную ночь переправили через озеро. Засим оставалось еще 60 верст до Иркутска, которые я проехал в дрянной мужицкой телеге при невыносимейших страданиях. В Иркутске врач объяснил, что я страдаю кровавым поносом и ежедневной лихорадкой, что, конечно, я очень хорошо знал и без него. Вскоре ко всему этому присоединился еще скорбут. Положение мое было так скверно, что сначала я почти совсем потерял надежду на выздоровление, но когда бес кровавого поноса покинул меня совершенно, я снова ободрился, и эскулап мой начал уверять, что дней через восемь мне можно будет пуститься и в дальнейший путь.
Слабость моего здоровья не раз наводила меня даже на мысль пробыть осень в Иркутске и ехать в Петербург, когда станет зимний путь. Но всякий раз я бросал эту мысль преимущественно потому, что здесь я не мог найти дельного занятия, а жертвовать своей скудной казной без всякой пользы для науки мне, разумеется, не хотелось. Помоги мне, Господи, добраться только до Омска — там и жизнь дешевле, и занятия найдутся.
Пользуясь короткими свободными от лихорадки промежутками, я написал во время моего пребывания в Иркутске несколько скудных путевых заметок, которых, однако ж, премудрый врач мой не позволил мне докончить. Я полагаю, что для бюллетеня они не будут годиться, и потому прошу вас переслать их в таком случае к асессору Раббе в Гельсингфорс. Со следующей почтой я вышлю на имя Академии 8 тюков под № 39—46 с вещами, принадлежащими частью мне, частью Академии.
VI
Асессору Раббе. Иркутск, 12 (24) августа 1848 г.
Опять я целые две недели пролежал больной, страдая в одно время ежедневной лихорадкой, кровавым поносом и скорбутом. Разумеется, что здесь, в Иркутске, я не имел недостатка в медицинском пособии, боюсь только, что здешние эскулапы
