Путешествие в Сибирь 1845—1849 - Матиас Александр Кастрен
Завернув на короткое время в татарские юрты близ Карбина, я плыл потом безостановочно до Демьянска — волости, которая, по Фишеру, называлась прежде Неминском по имени одного остяцкого князька Немьяна. Остяки называют это селение Нум-ям, т.е. Верхним ямом, или Верхней станцией, в противоположность Самар-яму (Самаровой), которая в прежние времена была ближайшей, ниже при Иртыше находящейся станцией. В Демьянске я надеялся найти вогулов и несколько заняться их языком; главное же — проверить вогульский катехизис, который мне дали в Тобольске (извлечение из него, как я слышал, было дано и г. Регули). Но надежда моя не исполнилась, и я оставил Демьянск раньше, чем предполагал. Отсюда я поплыл прямо в Денщикову (по-остяцки Tottem), где думал остановиться для занятия остяцким языком. Я мог, конечно, заняться им еще и за Демьянском, и во все время нашего плавания вниз от сего последнего, но я опасался, что язык южных остяков уже попорчен татарским и русским влиянием и потому не годен для изучения. С другой стороны, и ехать к северным обдорским остякам мне теперь не хотелось, ибо это не совсем соответствовало главной цели моего путешествия; у тому ж еще прежде, занимаясь в Обдорске самоедским языком, я приобрел уже некоторые сведения о наречии тамошних остяков. Имел я также при этом в виду и то, что иркутский диалект[17] остяцкого языка, может быть, наиболее распространенный и, судя по образованию жителей, самый развитой, и потому во всяком отношении способнее служить основой грамматической обработке языка. Наконец, я знал по прежнему опыту, как трудно достать в Обдорске годного, знающего русский язык переводчика. Впрочем, последнее затруднение встречалось мне везде, во всех моих странствованиях между дикими и полудикими народами России. Подозрительные вообще, они питают особенную недоверчивость ко всяким филологическим разысканиям, думая, что, узнав их язык, начнут сочинять на нем книги и потом силой заставлять юное поколение читать их. Так и в Денщиковой: ни один остяк не соглашался добровольно открыть мне сокровищницу языка своего. Но это бы еще ничего, гораздо хуже было то, что большая часть жителей Денщиковой были русские и можно было опасаться, что здесь вкралось в язык гораздо более русицизмов, чем в других деревнях с менее смешанным народонаселением. Поэтому я оставил Денщикову и, проплыв сорок четыре версты, прибыл в Цингалинские юрты (по-остяцки wads-itpa[18], т.е. селение под городом), где живут одни остяки. И в этой деревне я встретил такое упорное сопротивление, какого жители ее, вероятно, никому не оказывали с самых времен Ермака. Они тайком оповестили о моем прибытии по всем окружным деревням, и остяки двух волостей собрались на совещание в Цингалинск. На совещании было положено отвечать отказом на все мои требования, какие бы они ни были. Но и я на этот раз решился не поддаваться. Узнав о составленном против меня заговоре, я лично явился в их собрание и скоро добился того, что остяки дали двух стариков для обучения меня их языку. Засим я жил с ними постоянно в добром согласии и, занимаясь своим делом беспрепятственно, пользовался с их стороны самым любезным общением, какого только можно требовать от полуварварского народа. Таким образом я прожил в Цингалинске целые три недели; остался бы, может быть, и еще на неделю, но желание побывать на славной во всем околотке остяцкой ярмарке в Силярской[19] ускорило мой отъезд. Теперь я еду туда и остановился на несколько дней в Самаре вой, поджидая почту. Не зная на что употребить это время ожидания, я решился перевесть из неровной памяти на бумагу все, что в продолжение моего плавания по Иртышу показалось мне замечательным. О самой, однако ж, реке я почти ничего не могу сказать такого, что не было бы уже известно из описаний разных путешествий и Штукенберговой «Гидрографии России», за исключением, может быть, некоторых частностей, исследованием которых и я не могу заняться, потому что оно не соединимо с целью моего путешествия. Вследствие того я ограничусь только двумя-тремя заметками насчет того, что в описании Штукенберга, вообще чрезвычайно точном, кажется мне не совсем верным.
1. По Штукенбергу, наибольшая глубина Иртыша близ Тобольска не превышает 16 аршин и разлития его нигде не бывают значительны, потому что в полую воду он подымается выше своего обыкновенного уровня только на одну сажень (Ч. 11. С. 379). Но что должно разуметь здесь под «обыкновенным уровнем» воды? По собранным мною сведениям, вода в Иртыше постоянно подымается, начиная со вскрытия реки до последних чисел июня; засим она мало-помалу понижается в течение всего лета, никогда не останавливаясь на какой-нибудь определенной высоте[20]. Иногда в дождливые годы около 1 сентября (ст. ст.) вода в Иртыше вдруг подымается на полу-аршин или на целый аршин, но скоро опять понижается и к началу зимы достигает наименьшей высоты. Следовательно, с ранней весны до поздней осени Иртыш постоянно или подымается, или понижается, и про «обыкновенный уровень» воды в летние месяцы не может быть и речи. Но хотя уровень вполне и не устанавливается, поселяне все-таки определяют подъем осенних вод сравнением с наименее изменяющимся уровнем в осеннее время. По их словам, весенняя вода в обыкновенные годы на 3 или на 4 сажени выше летней воды во второй половине августа. Мне сказывали, что в последних числах августа высота Нижнего Иртыша достигает в мелких местах от 4 до 5 сажен, в обыкновенных — от 6 до 8, а в самых глубоких — от 16 до 18 сажен. В продолжение моего плавания по Иртышу, а это было во время наибольшего подъема его, я опускал лот в разных местах и находил весьма различную глубину:
