Константин Крылов - Нет времени
В этом плане наш сборник относительно безобиден: по крайней мере, все книги, люди, вещи и явления, в нём упомянутые, существуют на самом деле.
«Если кратенько пройтись по содержаньицу». Это смесь — такая типа satura[259] — не очень длинных текстов в стилистике «итоженья». В основном рецензии на разные книги, свежие и не очень, известных и не слишком. В качестве рецензий они посредственны: содержание книг излагается через пень-колоду (иногда и вовсе не излагается), этические и эстетические оценки выставлены «так се», всё неряшливо, очень много сносок. Короче говоря, то, что предлагается нам под видом рецензий — это собственные, как раньше выражались, «авторские размышлизмы». Автор отрывается на текстах и от текстов, — и считает, что это кому-то интересно. Ну-ну, посмотрим ещё, как там ещё сборничек разойдётся.
Что именно попало в поле зрения нашего сочинителя? Несколько модных книжек. Несколько менее модных. Малоизвестный трактат по социологии, написанный в позапрошлом веке. Один современный научный сборник. Одно из самых пропагандистски пользуемых произведений Салтыкова-Щедрина. Нет рецензии на Библию — она бы тут смотрелась уместно, но автора, кажется, удержали остатки хорошего вкуса… Несколько «просто рецензий», тех самых, которые из разряда «читать — не читать». Несколько «художественных исследований» (начиная от рассмотрения песни «День Победы» с точки зрения «кто говорит» и кончая разбором текстов Высоцкого с точки зрения «кому выгодно»). Три некролога и один текст, который сочинитель очень хотел бы сделать некрологом, но увы, герой его жив и помирать не собирается. Рецензии тоже, как правило, отдают некрологом… Одна из рецензий — та самая, которую вы сейчас читаете, — на самого себя, то есть на сам этот сборник.[260]
«Теперь по стилю». В целом всё выдержано в трёх аккордах песни нелюбимого автором Высоцкого «Я не люблю». Как выясняется, автор не любит Дерриду, Пелевина, контркультуру, уже помянутого Высоцкого, Ельцина Бориса Николаевича, капитализм, блядей, Окуджаву, немцев, братьев Стругацких, а также и кой-какую русскую классику. Набор банальный, разве что Щедрин и ещё почему-то Пушкин непонятно как туда попали. Впрочем, Щедрин, по мнению автора, русофоб, а Пушкин излишне постмодернистичен (читай — некчемушен). Спорно, но в пределах. Если вы разделяете подобные взгляды, читать будет интересно, если нет — забавно.
Вот, собственно, и всё, если говорить о «строго рецензионной части». Предыдущие три абзаца, должным образом отрерайченные и приправленные парой цитат, вполне сгодятся для того, чтобы тиснуть их в какой-нибудь книжный обзор в не слишком требовательном издании.
Теперь — что тут интересно мне как рецензенту (учитывая всё вышесказанное)? Пожалуй, вот что: позиция, с которой автор (ну, я как автор) смотрит на подвернувшиеся ему под клавишу тексты и явления. Читательская позиция, если вы ещё помните такое выражение.
1В старое доброе (или недоброе, это уж кому как) советское время чтение — просто чтение как таковое — воспринималось как достойное занятие, хотя и со странным статусом: ни в коей мере не «служба», отнюдь не «досуг», в чём-то «ритуал», близко к «образованию», но не совсем то. Бытовал эвфемизм — «повышение культурного уровня». Культурного или нет, но повышения уровня усердный читатель от сидения за книжкой таки ждал. В некоторых же кругах человек, не знающий наизусть «Мастера и Маргариту» и оба тома Ильфа—Петрова, считался социальным инвалидом — по крайней мере в интеллигентской среде. Чтение вслух Мандельштама или приравненных к нему авторов было значимой частью интеллигентского брачного ритуала.[261] Эрудиция, «начитанность», вообще ценилась выше сообразительности и изобретательности — человеческих качеств, равно невостребованных ни в рамках «системы», ни вне этих рамок, «в оппозиции».[262] Официальная пропаганда тоже поддерживала статусность чтения: одним из немногих наблюдаемых достижений советской власти была ликвидация безграмотности, а звание «самой читающей страны в мире» было международно признанным фактом.
Тут, конечно, стоило бы оговориться. Два главных советских класса, допущенные до реальных благ — чиновники (особенно партийные) и «работники торговли» — всяких «читателей» активно не любили, справедливо подозревая их во фронде и неуважении. Однако для того, чтобы делать настоящую карьеру (в райкоме или в магазине), нужно было обладать уж очень специфическими человеческими качествами. Что касается обычных советских людей — инженеров, учителей, врачей, даже крестьян, — то для них дружба с книжкой всё-таки означала определённое всплытие. Соответственно «чтение» было социальным лифтом — везущим, впрочем, невысоко и недалёко, «до кухоньки», но всё-таки везущим.
Можно даже говорить о престижном потреблении, коим занималась интеллигенция — только оно касалось духовных ценностей. Если сейчас престижно ездить на «Мерседесе», то для советского интеля престижно было читать Тейяра де Шардена или ошиваться близ театра на Таганке и знать «актёров» в лицо.
В этом смысле претензия интеллигенции на роль «аристократию духа» были отчасти обоснованы, с одной только поправкой — она была не аристократией, а буржуазией духа.
2Когда же этот простенький механизм дал дуба — то есть в девяностые — это было воспринято соответствующей прослойкой людей как обрушение культуры вообще. Книг в магазинах появилась чёртова уйма, но престижность почитушек кончилась навсегда. Приехала на мерсах настоящая буржуазия в самом гнусном её обличье, а Булгаков и тем более Тейяр стали дешёвкой.
Одновременно потеснились и позиции книжки как орудия отдохновения. Книжка хорошо помогает после тяжёлой, но не долгой и не нервной работы. Когда же приходится не «вкалывать», а «крутиться», то есть тратить нервишки, к отдыху предъявляются совсем другие требования. Нужно не набраться сил, а снять стресс — причём желательно побыстрее. Для этих целей чтение не подходит: куда лучше посмотреть кассетку с боевичком, фантастичку там какую-нибудь, пройти пару левелов компьютерной игрушки (благо, появились), а лучше всего работает бутылка водки под ненавязчивый закусон. Интеллектуалы, кстати, чаще прибегали именно к водке: быстрее вставляло, а времени стало категорически не хватать.
С другой стороны, как уже было сказано, книг стало «очень больше чем». И книги стали другими — начиная от внешнего вида (что немаловажно[263]) и кончая содержанием. Я не имею в виду только «новые имена» или «отсутствие цензуры», хотя и этого достаточно. Схлопывались и взрывались целые сегменты чтивного рынка — например, ушли в кому толстые журналы, но родился глянец, сдохли книжки «сделай сам», но вознеслись «пособия для чайников», научпоп слился с развлекательной литературой, слово «учебник» изменило свой смысл, и так далее, и тому подобное.
Одним из отдалённых следствий этих геологических катастроф стало воскрешение вторичных жанров типа рецензий, отзывов, обзоров и т. п. Нет, я не говорю, что раньше их не было. Формально-то они существовали и в какой-нибудь «литгазете» можно было прочитать «рецензию». Но то были совсем другие рецензии. Это был поджанр советской литкритики. Они писались не для читателей, а для самих писателей и их начальства, а смысл их состоял в том, чтобы вынести книге оценку и поставить на ту или иную полку согласно её рангу. (Ей наследовала постсоветская литературная критика «правого русского толка» с её долгими фантомными болями — «литпроцесс» и проч). Ещё случались рецензии разносные — то была воля начальства, выраженная в форме эстетической критики, всякие «рагу из синей птицы». Но то считалось грязной работой, и делали её спустя рукава. Впоследствии, в девяностые, тот же жанр расцвёл на совершенно иной почве и породил такой цветник зла, что просто мамочки мои.
Нововостребованные же «обзорчики—посмотруйчики» были по генезису ближе к рекламе, ориентировались на потребителя (читателем в прежнем смысле этого слова человека образца девяностых назвать было уже нельзя) и отвечали на вопрос «стоит читать или фигня полная», или даже «съедобно — несъедобно — какого вкуса». Писалось всё это не какими-нибудь матёрыми мастодонтами пера, а всякими случайными околожурнальными людьми, подогревающимися маленькой денежкой, которую платили за эти черкушки. Чему и я отдал дань; что и заметно.
Вторым побегом на том же древе выросла так называемая «культурология» — этим словом стали, не лукомудрствуя, обозначать всякие окологуманитарные рассуждения, в том числе над текстами. Это такой весёлый, необязательный жанр, весь смысл которого — в «сопряжении далековатого»: найти в какой-нибудь книжке то, чего там отродясь не было, причём сделать это красиво, с блеском, как фокусник, вытряхивающий из цилиндра кролика. Чаще, правда, получалось нечто в стиле «груша какает морковкой»: статейки типа «Павел Корчагин как сын Тезея и Ариадны», «Колобок как Пётр Второй», «Чехов как Ксенофонт», «Толстой как криптотрансвестит» и прочие каки-каки плотно забили пространство духа, или как оно теперь там называется. Всё это приперчивалось тремя французскими специями — Бодрийяром, Фуко и Дерридой, и чем дальше в текст, тем больше там было напачкано Дискурсом Симулякрычем да Эпистемой Семиотьевной.
