Константин Крылов - Нет времени
Толчком к творчеству и моделью для сборки господину Салтыкову послужила книга Вашингтона Ирвинга «История Нью-Йорка», представляющая собой летопись сменяющих друг друга губернаторов. Разумеется, книжка послужила только схемой — ну и навела на мысль.
В принципе СЩ было бы вполне достаточно поработать в своём обычном стиле «широкой панорамы» — то есть пройтись по всей Руси-матушке, перебирая ей косточки. Получилось бы что-то вроде Гоголя, только злее и подлее. Но это показалось ему недостаточным.
Как известно, самая оскорбительная ругань — матерная, то есть поносящая не только самого человека, но и его маму, папу, etc, etc. Потому что «личное» человек пережить ещё может, но вот поношение семьи, родителей — это действительно «подсекает под самый корешок». Щедрин (сам хороший матерщинник) додумался до простого и гениального: обвалять в дерьме ПРЕДКОВ русских людей, причём не только отцов-матерей, а взявшись за дело последовательно, всех русских «от Рюрика». То есть весь народ, как он есть. Поэтому Щедрин взялся за невиданное с хамовых времён дело: написать историческую сатиру.
Получился шедевр русофобской литературы. Дальнейшие упражнения на русскую тему — вплоть до нынешнего «шендеровича» — вышли, как из гоголевской шинели, из этой паскудной книжки.
Стоит отметить, что открытый автором жанр остался уникальным. Единственное подобие в мировой литературе — «Остров пингвинов» Анатоля Франса, историческая сатира на la belle France, не идущая с творением СЩ ни в какое сравнение по мерзости бесстыдства. Да ещё китайский интеллигент Лао Ше замутил «Заметки о кошачьем городе», нечто в том же духе, но только антикитайское. За что ему разбили голову хунвейбины — и, честно говоря, в данном конкретном случае осуждать их сложно… Но и француз и китаец просто не могут даже сравниваться с поганым Щедриным: в них всё-таки было слишком много человеческого, а не бесовского.
Пересказывать сюжет и перечислять щедринские гэги нет смысла: все читали, все отравились. Отметим только, что в «Истории» автор играет на всей клавиатуре дозволенных и недозволенных приёмов нанесения словесного ущерба. Чего стоит, например, тщательное собирание смешных и оскорбительных прозвищ, даваемых друг другу жителями разных краёв и губерний, с последующим вываливанием на страницу списка: «моржееды, лукоеды, гущееды, клюковники, куралесы, вертячие бобы, лягушечники, лапотники, чернонебые, долбежники, проломленные головы, слепороды, губошлепы, вислоухие, кособрюхие, ряпушники, заугольники, крошевники и рукосуи». (В письме в редакцию «Вестника Европы» — документе в некотором роде выдающемся — Салтыков-Щедрин ввинчивает: «если уж сам народ так себя честит, то тем более права имеет на это сатирик»). Или вот такое: «головотяпы начали устраиваться внутри, с очевидною целью добиться какого-нибудь порядка. Началось с того, что Волгу толокном замесили, потом теленка на баню тащили…» — дальше идёт глумливое перебирание русских поговорок. Или вдруг, посреди скотьего ржача, стивен-кинговская такая картинка: «И Дунька, и Матренка бесчинствовали несказанно. Выходили на улицу и кулаками сшибали проходящим головы, ходили в одиночку на кабаки и разбивали их, ловили молодых парней и прятали их в подполья, ели младенцев, а у женщин вырезали груди и тоже ели». Это, типа, русская история, «чуть подчёркнутая», ага? Сгодится и вовремя попользованная библейская цитата: «Надели на Евсеича арестантский убор и, «подобно невесте, навстречу жениха грядущей», повели, в сопровождении двух престарелых инвалидов, на съезжую».
Но самый-самый цимес — это разлитое по тексту глумление ни над чем. Здесь исчезает даже предмет, вернее — становится неважным. Вот, к слову, такой пассаж: «Градоначальники времен Бирона отличаются безрассудством, градоначальники времен Потемкина — распорядительностью, а градоначальники времен Разумовского — неизвестным происхождением и рыцарскою отвагою. Все они секут обывателей, но первые секут абсолютно, вторые объясняют причины своей распорядительности требованиями цивилизации, третьи желают, чтоб обыватели во всем положились на их отвагу. Такое разнообразие мероприятий, конечно, не могло не воздействовать и на самый внутренний склад обывательской жизни; в первом случае, обыватели трепетали бессознательно, во втором — трепетали с сознанием собственной пользы, в третьем — возвышались до трепета, исполненного доверия. Даже энергическая езда на почтовых — и та неизбежно должна была оказывать известную долю влияния, укрепляя обывательский дух примерами лошадиной бодрости и нестомчивости».
Это истинный шедевр подлости. Даже невиннейшая «езда на почтовых» — и та ставится лыком в строку, вырастает до символа, становится пунктом обвинения. И уж во всяком случае, гомерически смешна. «Ездит на почтовых», гы-гы-гы. Бугага, бу-бу-га-га, со взрёвыванием и взрывным отделением газов.
Оборотной стороной всего этого глумежа оказываются чуть ли не мистические прозрения. Несчастный Даниил Андреев в «Розе Мира» на полном серьёзе доказывал, что в виде Угрюм-Бурчеева Салтыков изобразил Сталина. Иные шли дальше и читали «Историю» как карикатуру именно на советский период… И все сходятся в одном: вот она, Подлинная История России.
Это и не удивительно. С историей мы знакомимся не по учебникам, а по «художественным книжкам». То есть настоящие учебники литературы — это романы. Поэтому, что бы там ни писали в школьных программах, учебником французской истории в России были, есть и будут «Три мушкетёра». И «прекрасную Францию» представляли, представляют и представлять будут «так, и только так». То же самое верно относительно всех остальных стран. Для любой можно указать настоящий учебник её истории. Например, «история американского Юга» — это «Унесённые ветром», другого нет.
Так вот. На протяжении последнего столетия ОСНОВНЫМ УЧЕБНИКОМ РУССКОЙ ИСТОРИИ В РОССИИ ЯВЛЯЕТСЯ «ИСТОРИЯ ГОРОДА ГЛУПОВА». Любые другие учебники только накладываются на эту изначально заданную картинку.
Впрочем, только ли учебником?
Позволю себе небольшое отступление. Вульгарная интерпретация одного известного положения квантовой механики гласит: наблюдатель влияет на наблюдаемый объект одним фактом наблюдения. Вопрос: имеет ли место нечто подобное в делах общественных?
А пуркуа бы не па? Вот цыганка заглядывает в колясочку к младенцу, — а мама грудями бросается и закрывает ребёночка. Чтобы не сглазили. Потому что, хучь и суеверие… а всё-таки лучше не надо. «Дурной глаз». «Не надо смотреть».
А вот есть русский народ. Живёт себе, что-то делает. И вот в нём (или вне его — сейчас это неважно) появляются некие наблюдатели. Которые его наблюдают, скажем так, дурным глазом. Смотрят, смотрят, вглядываются. И людям от этого становится плохо. Из рук всё валится. Ноженьки не ходят. Не хочется ничего. Токмо водку втыкать и морды друг другу корявить. «Жить-то незачем».
А если не только наблюденьице включить, но ещё и описаньице… О-о. «Тут такого понаделать можно». «Пальчики оближешь».
Есть, есть такие люди. Сами иногда — «милейшие», «мухи не обидят». А глаз — дурной. В каждом оке — по два змеиных зрачка. Посмотрит на молоко — молоко скиснет. Посмотрит на страну — стране плохеет.
Иногда мне кажется, что Салтыков-Щедрин и ему подобные сглазили Россию. Навели на неё порчу.
В деревне бы — собрались мужички ночью, да пожгли бы избёнку, где такие живут. Потому что — рожь не родится, а это серьёзно.
Но мы — городские, культурные. В сглаз не верим.
А зря.
Старые песни о новом
Константин Крылов. Нет времени. Статьи и рецензии. СПб.: Владимир Даль, 2006.
После Борхеса и Станислава Лема жанр рецензии стал каким-то подозрительным: уж больно заманчивой оказалась идея писать о несуществующих книгах. Во всяком случае, это куда проще, чем писать книги. К тому же это способствует радикальному уравниванию прав существующих и несуществующих текстов — это ли не ликвидация вековой несправедливости и дискриминации несуществующего? То, что мёртвых больше, чем живых, в расчёт не бралось. В результате мертвецы, получившие права голоса, начали голосить вовсю, пользуясь, как медиумами, умами разного рода «постмодернистов». Так что теперь возникла проблема, обратная борхесовско-лемовской: даже держа в руках книгу, нельзя быть уверенным, существует ли она, или это опять конспект несуществующей книги, раздутый до размеров книги реальной. На учёном языке такая фиговина называется «симулякром»; производство симулякров называется, в свою очередь, «постиндустриальной экономикой»; развитые страны производят симулякры тоннами и километрами (или терабайтами) и имеют с того охренненый ВВП. А те, кто делает реальные вещи и пишет настоящие книги, сидят в рубище на свалке истории и плакают горько, глядючи, как, треща и надуваясь, над ними проносится торжествующий, сияющий анилином латекс очередного запузыренного в небеса ананасимулякра.
