Нескучная классика. Еще не всё - Сати Зарэевна Спивакова
С. С. Когда ты в предыдущий раз был гостем программы “Нескучная классика”, здесь сидел также Сергей Леонидович Доренский. Мы составили некое условное генеалогическое древо и поняли, что ты являешься как бы музыкальным внуком Григория Гинзбурга, поскольку твой учитель Сергей Доренский – его ученик.
Но в каждой нормальной семье обычно бывает два деда. Получается, что другой твой музыкальный дед – Александр Гольденвейзер, поскольку он был педагогом Татьяны Николаевой.
Н. Л. Но также педагогом Гинзбурга. Так что он и дед, и прадед.
С. С. Так вот, я хотела бы спросить: Николаева рассказывала тебе о Гольденвейзере?
Н. Л. Конечно, конечно. Она его очень любила. Он был единственный ее учитель. Многие пианисты занимались у нескольких педагогов, а Николаева – исключительно у Александра Борисовича. Довольно редко бывает, что у пианиста с детских лет один учитель.
Татьяна Петровна часто рассказывала о том, какой он был человек: принципиальный, серьезный. Разумеется, не такого масштаба пианист, как Рахманинов, да это и невозможно. Но это был вдумчивый, глубокий музыкант. Думаю, до сего дня немалое число исполнителей играет и сонаты Бетховена, и многие другие произведения по его редакциям.
С. С. Таково влияние Гольденвейзера на развитие русского пианизма, в частности.
Н. Л. По-моему, главное влияние – в его учениках. Все они – Татьяна Николаева, Григорий Гинзбург, Дмитрий Башкиров, Роза Тамаркина, которая вначале училась у него, – совершенно разные музыканты. Гольденвейзер внушил своим ученикам мысль, что пианизм – это не развлечение, а серьезнейшее высокое искусство, невозможное без углубленного изучения и настоящего труда. И без посвящения этому всей своей жизни. И посмотрите на его учеников. Татьяна Петровна Николаева была универсальным исполнителем. Репертуар ее был сравним, если брать ее современников, разве что с репертуаром Рихтера. Она играла и всего Баха, и все сонаты Бетховена, и очень много Шопена, и Шумана, и того же Рахманинова. И много современной музыки играла впервые: сонату Дютийё, например, в Советском Союзе первой играла она. Или, скажем, Башкиров: он был музыкант более романтического направления. Гинзбург же был феноменальный, причем очень тонкий виртуоз. Однако при всех различиях все они воспринимали свое дело как серьезное служение.
Гольденвейзер, Нейгауз и Игумнов стояли у истоков того, что сейчас принято называть “советской фортепианной школой”. Нейгауз в музыке, скорее, экстраверт, а Гольденвейзера, наверное, можно назвать интровертом. Игумнов, выдающийся интерпретатор музыки Чайковского, тоже был довольно близок с Рахманиновым, он первый исполнитель рахманиновской Первой сонаты. Вот эти три имени, так скажем, лежат в основе советской фортепианной школы. И сами играли, и в еще большей степени остались для нас педагогами великих пианистов.
С. С. Но Рахманинов школу не создал, он создал репертуар. Его вклад – это море, океан музыки!
Н. Л. Горизонт Рахманинова – это особая статья. Такого ни у кого не было.
С. С. Что ты имеешь в виду?
Н. Л. Многие люди с годами несколько зацикливаются на своих привычках или, красивее сказать, принципах или методах. Вот это мы и называем “школой”. У Гольденвейзера была своя школа, у Нейгауза – своя, совершенно другого плана. У Рахманинова школы не могло быть, потому что он жил в неиссякаемом потоке живой музыки, которую сам и сочинял, и исполнял. Его не интересовали принципы или методы, а лишь то, будет ли музыка жить или не будет. То есть вот он играет концерт. Он невероятно критичен к себе. Этот концерт удался, получилось наэлектризовать зал. Значит, это живая музыка! То же, только в еще большей степени, относится и к сочинению музыки. Можно написать сколько угодно учебников, можно создать сто симфоний по определенной канве, но ни одна из них не станет тем, чем, скажем, стала Вторая симфония Рахманинова. Почему? Мы не знаем. Это тайна.
С. С. А кстати, исполнял ли Рахманинов сочинения других композиторов?
Н. Л. Конечно. Возможно, не так много, как Рихтер или Николаева. Из великих его записей это прежде всего Вторая соната Шопена, “Карнавал” Шумана и небольшие пьесы. Из концертного репертуара – Первый и Пятый концерты Бетховена, концерты Шумана и Листа. Навскидку скажу, что примерно половину его концертных программ составляли его собственные сочинения и половину – сочинения других композиторов. Он играл и классиков – Гайдна, Моцарта, ля-мажорную сонату с “Турецким маршем” Моцарта, к примеру. Но больше играл романтиков – Шумана, Шопена, Листа. Брамса, кажется, не часто играл. Но все, что осталось в записи, удивительно и заслуживает того, чтобы слушать, наслаждаться и изучать.
С. С. Давай еще раз вернемся к Гольденвейзеру. Существует сделанная в пятидесятые годы запись Прелюдии Шопена в его исполнении, с которой ты наверняка знаком. Эту запись можно охарактеризовать как артефакт эпохи. Перед нами пожилой человек, который изумительно слышит музыку, исполнитель с очень благородным звуком. Допустим, если бы Шопена вот так сегодня исполнили бы на концертной эстраде, по-твоему, что бы написал современный музыкальный критик?
Н. Л. Не знаю, что услышал бы музыкальный критик, могу сказать только о своем восприятии. То, что играет большой музыкант, – очевидно. Существенно то, что ему здесь, вероятно, уже за семьдесят пять лет. Отнюдь не многие пианисты после семидесяти пяти вообще могут что-то сыграть. Давайте не будем про это забывать. Играет он, на мой взгляд, прекрасно: очень серьезное, несколько интровертное музицирование. Александр Борисович не был прирожденным, как бы это выразиться, концертантом, какими бывают музыканты пусть и не такого масштаба, но приученные к сцене и, главное, к общению с людьми, умеющие мгновенно наладить контакт с залом. Я сейчас не о Рахманинове говорю, потому что, во-первых, он был гений, а во-вторых, концертирующий пианист, который знал, как общаться с живой музыкой, знал и то, что может с ее помощью делать с аудиторией все что угодно. Да, Гольденвейзер таким не был. Не обладал ни рахманиновской виртуозностью, ни его масштабом. Но он был прекрасным музыкантом. И я, например, с большим удовольствием слушаю эту прелюдию. Хотя не стану скрывать: существуют старые записи, скажем, Альфреда Корто, и там Шопен звучит действительно более “по-шопеновски”, более тепло.
С. С. Как раз о Шопене я хотела тебя спросить. Нет ни одного пианиста, который так или иначе
