Буржуа: между историей и литературой - Франко Моретти
Таким образом, такова историческая основа «двух Робинзонов» и последующего разрыва в структуре нарратива Дефо: остров дает первое представление о трудолюбивом господине современного времени; море, Африка, Бразилия, Пятница и другие приключения становятся рупором более старых, но не отброшенных полностью форм капиталистического господства. С формальной точки зрения это неинтегрированное сосуществование противоположных регистров, столь непохожее на продуманные иерархии у Конрада, если снова воспользоваться этой параллелью, очевидно, является недостатком романа. Однако ясно, что это нарушение связности не просто вопрос формы: оно возникает в связи с неразрешимой диалектикой самого буржуазного типа и его двух «душ»[80], указывая на то, что, вопреки мнению Вебера, этот рациональный буржуа так никогда по-настоящему и не преодолел свои иррациональные импульсы, не выдавил из себя хищника, которым некогда был. Будучи не просто началом новой эпохи, но началом, в котором становится заметно структурное противоречие, которое так никогда и не будет преодолено, несовершенная с точки зрения формы история Дефо остается классикой буржуазной литературы.
3. Ключевые слова I: «полезный»
4 ноября. Этим утром я занялся моим распорядком дня – рабочее время, походы с ружьем, время сна и время развлечения, – а именно: каждое утро я два или три часа бродил с ружьем, если не было дождя, затем занимал себя работой до одиннадцати, питался тем, что было, и с двенадцати до двух ложился поспать, поскольку погода была слишком жаркая, а потом снова работал вечером[81].
Работа, ружье, сон и развлечения. Но когда Робинзон описывает свой настоящий день, развлечение исчезает и его жизнь буквально воспроизводит лаконичное изложение Гегелем сути Просвещения: «все полезно»[82]. Useful [полезный] – первое ключевое слово данной книги. Когда Робинзон возвращается на борт судна после кораблекрушения, гипнотическое повторение этого слова – от плотницкого сундука, «который оказался для меня очень полезным приобретением» до «нескольких очень полезных мне вещей» и «всего, что могло бы мне оказаться полезным»[83] – меняет ориентацию его мира, поставив Робинзона в его центр (полезным… мне… мне… мне). Полезное здесь, как и у Локка, – категория, которая одновременно и учреждает частную собственность (полезны мне), и легитимирует ее, отождествляя ее с работой (полезны мне). Иллюстрации Туллио Периколи к роману, похожие на безумные версии таблиц в «Энциклопедии» (рис. 3)[84], передают суть этого мира, в котором ни один объект не является целью в себе – в царстве полезного ничто не является целью в себе, но всегда и только средство сделать что-то еще. Инструмент. А в мире инструментов можно заниматься только одним – работать[85].
Все для него. Все – инструмент. И есть еще третий аспект полезного:
Наконец, страстно желая совершить объезд моего маленького королевства, я решился на путешествие; я соответствующим образом снабдил мое судно провизией для поездки, загрузив на него две дюжины буханок (пирогов, как их следовало бы назвать), ячменного хлеба, глиняный горшок, полный поджаренного риса (еды, которой я много съел), маленькую бутылку рома, половину козленка, и порох и пули, чтобы добыть еще, и две больших шинели из тех, что, как я говорил ранее, я достал из сундуков моряков; я взял одну, чтобы на ней лежать, а вторую чтобы ею укрываться в ночи[86].
Рис. 3
С Робинзоном как активным центром истории (я решился… я снабдил… я достал… я взял) и предметами, которые нужны ему для экспедиции (глиняный горшок… порох и пули… две больших шинели…), соседствует целый каскад целевых конструкций (для поездки… чтобы убить еще… чтобы лежать… чтобы укрываться), которые завершают треугольник полезного. Субъект, объект и глагол. Глагол, который интериоризировал урок инструментов и воспроизводит его в рамках самой деятельности Робинзона – где действие обычно совершается для того, чтобы сделать что-то еще.
Соответственно, на следующий день я отправился в свой загородный дом, как я его назвал, и, срезав несколько мелких ветвей, нашел их подходящими для моих целей, так что лучшего и желать не надо; поэтому в следующий раз я пришел, вооружившись топором, чтобы срезать некоторое их количество, которое я вскоре нашел, потому что их там было в достатке. Их я положил сушиться внутри моей ограды, а когда они стали пригодны для использования, отнес в мою пещеру, и там в течение следующего сезона я занялся, по возможности, изготовлением великого множества корзин для того, чтобы носить землю или еще что-то носить или класть, когда мне представится случай; и хотя они вышли у меня не слишком ладными, я все-таки сделал их достаточно пригодными для моей цели; так что впоследствии я позаботился о том, чтобы у меня всегда их было в достатке; и по мере того как мои плетеные изделия снашивались, я сделал еще особенно крепких, глубоких корзин, чтобы сложить в них, а не в мешки, зерно, когда я добуду какое-либо его количество. Совладав с этим затруднением и потратив на это уйму времени, я приложил усилия к тому, чтобы понять, по мере возможностей, как удовлетворить две мои нужды…[87]
Два, три глагола подряд – в случае другого автора такая деятельность могла бы показаться лихорадочной. Здесь, однако, повсюду царит лексикон телеологии (соответственно «цель», «желать», «вооруженный», «подходящий», «использованный», «пригодный», «позаботиться», «удовлетворить»…), который образует соединительную ткань, благодаря которой текст становится последовательным и солидным, тогда как глаголы прагматически подразделяют действия Робинзона на непосредственные задачи в главном предложении (отправился, нашел, пришел, положил) и более неопределенное будущее в придаточных цели (чтобы срезать… чтобы носить… чтобы класть… чтобы понять, как удовлетворить…); хотя и не слишком неопределенное, потому что в культуре полезного идеальное будущее – то, что настолько сподручно, что становится всего лишь продолжением настоящего: «следующий день», «следующий сезон», «чтобы срезать некоторое их количество, которое я вскоре нашел». Все здесь плотно пригнано и сцеплено одно с
