Вадим Руднев - Логика бреда
Переходя к нашей главной теме, к бреду воздействия, необходимо сказать, что бессознательная наррация о нем, благодаря которой бредящий может выжить, подобно тому как архаический человек мог выжить благодаря бреду, также может представлять собой только нечто вроде архаического инкорпорирующего строя, в котором нет времени, категорий начала и конца и отличия подлинного от вымышленного. Почему мы говорим, что бессознательная наррация (бред) позволяет психотику выжить и не превратиться в животное? Потому что животное не знает наррации. Психическая смерть – это падение в животную анарративность (например, при кататонии). Пока человек говорит, он жив физически, пока психотик бредит, он жив психически.
Бессознательная наррация есть внутренняя (глубинная) наррация, обычная наррация есть внешняя (поверхностная) наррация. Но у бредящего психотика на место внешнего («сознательного») встает внутреннее (бессознательное). Стало быть, обычная поверхностная наррация и бессознательная глубинная наррация при бреде меняются местами. Что из этого следует? Защитная функция бессознательной наррации у «здорового» человека ослаблена его «здоровьем», она ему почти не нужна. У бредящего психотика она востребована. «Здоровый» человек идет по улице, ничего не замечая вокруг (лишь его бессознательное все регистрирует). Психотик не может себе этого позволить. Если он, к примеру, видит два окурка, значит, здесь стояли и курили жена и ее любовник. Если он видит машину, значит, она наблюдает за ним или готова его раздавить. В каждом окне и за каждым углом прячутся преследователи. Все предметы, слова, события и факты для психотика полны скрытого или явного смысла. И все это происходит в режиме активной бессознательной наррации, всплывшей на поверхность.
Здесь надо остановиться на том, что, говоря о бессознательной наррации, мы самого понятия бессознательного до сих пор не определили. Теперь настало время это сделать. В нашей книге о бес-сознательном[14] мы представили соотношение индивидуального фрейдовского бессознательного и коллективного юнговского бессознательного как диалектику малого и большого зеркал, направленных друг на друга и отражающих друг друга. Одна из важных идей Юнга заключается в том, что при острой шизофрении психика затопляется архетипами коллективного бессознательного.
Как применить вышесказанное к понятию бессознательной наррации? Будем считать, что бессознательная прогулка по улице «здорового» человека – «малое зеркало» его индивидуального бессознательного: окурки, машины, окна, дома – это все «шлак», который обычный человек не замечает. При наступлении психоза большое зеркало коллективного бессознательного полностью вбирает в себя малое зеркало индивидуального бессознательного. Прогулка по улице становится архетипической. Не просто окурок, машина, окно, дом, но – их архетипы, сверхзначимые странные объекты, с которыми он вступает в отношения проективной идентификации. Что это в данном случае означает? Все предметы вокруг становятся живыми, поэтому с ними можно вступать в диалог. Как можно вести диалог с окурком? Его можно спросить, был ли он свидетелем свидания жены и любовника. Если окурок будет опираться, его надо растоптать, окончательно уничтожить. Но если он расколется, его надо будет приберечь как вещественное доказательство и при случае предъявить жене. Скольжение между двумя зеркалами индивидуального и коллективного бессознательного обеспечивает значимость всего вокруг. Мир бреда – это предельно семантизированный мир, там нет ничего, не имеющего смысла. Эти смыслы и предстают в виде бессознательной наррации об измене жены, о преследователях, о дьявольской воздействующей силе или о себе самом как воплощении великой жертвы. Можно сказать, что бредящий психотик живет в состоянии мифа, вне времени и вне противопоставления подлинного и вымышленного.
Как мы можем посмотреть на вышеописанную ситуацию с точки зрения новой модели бессознательного, где все переходит, проникает и превращается одно в другое? Как возможна бессознательная наррация там, где внешнее все время превращается во внутреннее и наоборот, а не так, как у психотика – внутреннее становится внешним, а сознательное бессознательным и на этом все останавливается? Новая модель реальности представляет наррацию как рассказ всего обо всем. Здесь не может быть ни бреда, ни не-бреда. Это сплошной поток творения смыслов.
Теперь уместно задать вопрос о том, какова судьба обычной поверхностной наррации у человека, находящегося в состоянии острого бреда. Если бред полностью поглощает человека, то поверхностная наррация редуцируется. Этому есть одна важная причина, которая заключается в том, что для острого психоза, как и для архаического сознания, слово отождествляется с вещью, а предложение – с событием. На архаическом материале это показала Ольга Фрейденберг, на психотическом – Уилфред Бион. Что из этого следует? Именно невозможность обычной наррации. Для того чтобы сказать «Я иду по улице», надо понимать, что «Я» и «улица» – это слова, которые не похожи на обозначаемые ими вещи. Почему это так важно, что слово «улица» в «нормальном» мышлении не похоже на саму улицу? Потому что произвольность (арбитрарность) знака – одна из самых фундаментальных черт мышления Homo sapiens[15]. Когда наступает психоз и происходит регрессия к архаическому мышлению, слово «улица» становится не просто похожим на саму улицу, оно и становится самой улицей, и эта мифологическая улица – живая, хотя и покалеченная, как у Маяковского:
Пока выкипячивают, рифмами пиликая,из любвей и соловьев какое-то варево,улица корчится безъязыкая —ей нечем кричать и разговаривать.
Из этого следует очень важная вещь. А именно тот факт, что внешняя реальность становится острому шизофренику не нужна. Зачем она, когда в голове образуются бесконечные пространства из слов-вещей и предложений-событий? Именно в этом и только в этом смысле можно сказать, что психотик отказывается от реальности. И именно это и только это роднит реальность психотика и новую модель реальности, которая так же оперирует превращающимися друг в друга словами-вещами-предложениями-событиями. Но на этом сходство заканчивается. Важнейшее свойство бреда – его косность. Новая же модель реальности – это сама лабильность. Например, в ее рамках невозможен бред ревности, так как там потенциально все мужчины являются мужьями всех женщин, а все женщины – женами всех мужчин. Также там невозможен бред отношения, так как все имеет отношение ко всему. Невозможен бред преследования, так как там преследуются не люди, а цели. Невозможен бред воздействия, так как там царит взаимодействие. Невозможен и бред величия, так как великое и малое все время взаимно превращаются друг в друга.
Как же при бредообразовании происходит отождествление слова и вещи, предложения и события? Допустим, у человека бред ревности, и он считает, что жена ему изменяет со всеми подряд. При этом к обычному поведению жены это может не иметь никакого отношения. Жена действительно может с кем-то ему изменять. Но действительное для него уже не имеет никакого значения. Более того, у него реально вообще может не быть жены. Зачем, если слово «жена» и есть сама жена! И слово «измена» и есть сама измена.
Что в этом плане можно сказать о бреде отношения? Когда он заходит достаточно далеко, то за человеком начинают следить или обращать на него внимание не только прохожие на улицах, соседи, но фотографии, игральные карты (как было в бреде Передонова), персонажи с кино– и телеэкрана. Здесь субъект бреда вступает в мифологическую стадию не-разграничения вымышленного и подлинного, неодушевленного и одушевленного. При персекуторном бреде преследователь, как правило, представляет собой материализованное Суперэго Отца или Имя Отца. Так у Пушкина Медный Всадник преследует Евгения. Здесь тоже обыденная реальность не нужна, так как преследуемый, как правило, галлюцинирует. При бреде воздействия воздействующие силы, как правило, инсталлируются в голове больного в интрапроекции. Это псевдогаллюцинации, т. е. даже не настоящие слова. В том смысле, что их реально никто не произносит.
Что происходит при бреде величия? Его особенность в том, что утрачивается Собственное Я. Человек отказывается от своего имени, биографии и превращается в исторического героя или вымышленного персонажа. Здесь не просто утрачивается связь языка с реальностью и не просто исчезает сама реальность. Здесь исчезает сам язык. Хотя мегаломан может без конца повторять «Я Наполеон», это уж не речь, это вербигерация, нечто формальное, лишенное своего реального носителя. Поскольку при мегаломании может происходить отождествление с каким угодно количеством персонажей, это указывает на ее парадоксальное сходство с новой моделью реальности. Природа этого сходства нам пока не ясна.
