Вадим Руднев - Логика бреда
1. В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. 2. Оно было в начале у Бога. 3. Все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть. 4. В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков.
Но слово не может существовать вне контекста предложения, речевого акта и языковой игры. Лакан утверждал: «Бессознательное структурировано как язык». Что нам дает это знаменитое определение? Как структурирован бредовый язык? Язык бессознательного, бессознательная наррация бессвязна, асинтаксична. В ней нет различий говорящего, слушающего и самого рассказа. Следовательно, бессознательная наррация, если вспомнить первый процитированный фрагмент из Ольги Фрейденберг, есть в своей основе архаическая наррация, где слово и предложение, вещь и факт слиты во «всеобщем оборотничестве» (А. Ф. Лосев). Бессвязность является языковым эквивалентом бессвязности и переменчивости аффекта при бреде. Это превосходно показал Алексей Апухтин в стихотворении «Сумасшедший»:
Садитесь, я вам рад. Откиньте всякий страхИ можете держать себя свободно,Я разрешаю вам. Вы знаете, на дняхЯ королем был избран всенародно,Но это всё равно. Смущают мысль моюВсе эти почести, приветствия, поклоны…Я день и ночь пишу законыДля счастья подданных и очень устаю.Как вам моя понравилась столица?Вы из далеких стран? А впрочем, ваши лицаНапоминают мне знакомые черты,Как будто я встречал, имен еще не зная,Вас где-то, там, давно…Ах, Маша, это ты?О милая, родная, дорогая!Ну, обними меня, как счастлив я, как рад!И Коля… здравствуй, милый брат!Вы не поверите, как хорошо мне с вами,Как мне легко теперь! Но что с тобой, Мари?Как ты осунулась… страдаешь всё глазами?Садись ко мне поближе, говори,Что наша Оля? Всё растет? Здорова?О Господи! Что дал бы я, чтоб сноваРасцеловать ее, прижать к моей груди…Ты приведешь ее?.. Нет, нет, не приводи!Расплачется, пожалуй, не узнает,Как, помнишь, было раз… А ты теперь о чемРыдаешь? Перестань! Ты видишь, молодцомЯ стал совсем, и доктор уверяет,Что это легкий рецидив,Что скоро всё пройдет, что нужно лишь терпенье.О да, я терпелив, я очень терпелив,Но всё-таки… за что? В чем наше преступленье?..Что дед мой болен был, что болен был отец,Что этим призраком меня пугали с детства, —Так что ж из этого? Я мог же, наконец,Не получить проклятого наследства!..Так много лет прошло, и жили мы с тобойТак дружно, хорошо, и всё нам улыбалось…Как это началось? Да, летом, в сильный зной,Мы рвали васильки, и вдруг мне показалось…
…………………………………………………
Да, васильки, васильки…Много мелькало их в поле…Помнишь, до самой рекиМы их сбирали для Оли.
Олечка бросит цветокВ реку, головку наклонит…«Папа, – кричит, – василекМой поплывет, не утонет?!»
Я ее на руки брал,В глазки смотрел голубые,Ножки ее целовал,Бледные ножки, худые.
Как эти дни далеки…Долго ль томиться я буду?Всё васильки, васильки,Красные, желтые всюду…
Видишь, торчат на стене,Слышишь, сбегают по крыше,Вот подползают ко мне,Лезут всё выше и выше…
Слышишь, смеются они…оже, за что эти муки?Маша, спаси, отгони,Крепче сожми мои руки!
Поздно! Вошли, ворвались,Стали стеной между нами,В голову так и впились,Колют ее лепестками.
Рвется вся грудь от тоски…Боже! куда мне деваться?Всё васильки, васильки…Как они смеют смеяться?
………………………………………
Однако что же вы сидите предо мной?Как смеете смотреть вы дерзкими глазами?Вы избалованы моею добротой,Но всё же я король, и я расправлюсь с вами!Довольно вам держать меня в плену, в тюрьме!Для этого меня безумным вы признали…Так я вам докажу, что я в своем уме:Ты мне жена, а ты – ты брат ее… Что, взяли?Я справедлив, но строг. Ты будешь казнена.Что, не понравилось? Бледнеешь от боязни?Что делать, милая, недаром вся странаДавно уж требует твоей позорной казни!Но, впрочем, может быть, смягчу я приговорИ благости пример подам родному краю.Я не за казни, нет, все эти казни – вздор.Я взвешу, посмотрю, подумаю… не знаю…Эй, стража, люди, кто-нибудь!Гони их в шею всех, мне надоБыть одному… Вперед же не забудь:Сюда никто не входит без доклада.
Итак, в архаической бредовой наррации говорящий есть то же, что его рассказ, и он – жертва своего рассказа. И он приносит в жертву свой рассказ. При бреде величия, как в вышеприведенном стихотворении Апухтина, король – не просто король, но король в тюрьме (то же в «Записках сумасшедшего» Гоголя), т. е. жертва, преследуемый король; Наполеон – не просто Наполеон, но Наполеон в изгнании на острове Эльба; Христос – не просто Христос, но агнец Божий, обреченный на заклание. Почему в наррации бредящего все время речь идет о жертве? Потому ли только, что он – жертва психической болезни? Но классический психотик не понимает, что он душевнобольной, так же как архаический человек не понимает, что он – архаический человек. И тот и другой считают себя жертвой обстоятельств. При бреде отношения он жертва слишком пристального внимания со стороны окружающих, при бреде ревности он жертва измены коварной жены, при персекуторном бреде он жертва преследования. При бреде воздействия он жертва таинственных сил, игрушка в их руках, при бреде величия он жертва своего величия, подобная архаическому царю, описанному Фрэзером в «Золотой ветви». Но и любая обычная поверхностная наррация есть нарррация о жертве, в пределе – о смерти. Каждое слово в языке связано со смертью[12]. В этом смысле бессознательна наррация выполняет компенсаторную функцию. Она повествует о преодолении всех препятствий, о Воскресении, о реинкарнации. Если обычная наррация говорит: «Зима», то имеется в виду, увядание, смерть, если она говорит: «Лето», то это повествование об изнурительной жаре. Пушкин в стихотворении «Осень» рассказывает о своем отношении к временам года, и все они чем-то плохи, кроме осени, но и осень он любит, как умирающую «чахоточную деву». Ольга Фрейденберг писала, что наррация заменила собой миф. Она выразилась более определенно: «Наррация есть понятийный миф». Она также подчеркивала, что в мифе нет и не может быть никакой наррации. Она неправа лишь в том, что миф – это бессознательная наррация, где рассказчик, рассказ и слушатель, по ее же словам, слиты в одно. Жертва – внесение антропологического, «исторического», «сознательного» начала в бессознательную наррацию. В аграрном мифе, в элевсинской мистерии в обряде инициации, смерть-жертва – лишь доведение до предела архаических жизненных возможностей с тем, чтобы возникла новая жизнь. Когда говорят о мифологическом времени, например, об аграрном цикле, то поверхностно нарративизируют, историзируют миф. В мифе вообще нет и не может быть никакого времени, как нет его и в бессознательной наррации. Возможно, это будет звучать как парадокс, но понятие времени возникает только тогда, когда человек может отличить вымышленное от реального, а в мифе этого отличия нет, миф находится до этого отличия.
Любое предложение представляет собой обычную поверхностную наррацию. Например: «Наступила зима». Здесь есть время, есть интрига, начало и конец. Но в мифологическом языке нет и не может быть слов «наступила» и «зима», так как мифологический язык, по блестящей реконструкции А. Ф. Лосева, имеет инкорпорирующий строй. Там нет частей речи и членов предложения, но есть простое атемпоральное нанизывание основ, высказывание одновременно является самим действием и претерпеванием[13].
Но почему мы настаиваем на том, что в мифе есть бессознательная наррация? Потому что человек в принципе не может себе представить ничего анарративного. Жизнь человека – это рассказывание историй, начиная с истории о том, как младенец сосет материнскую грудь. При этом рассуждения Мелани Кляйн и Вилфреда Биона о том, кто такой младенец, при всей их важности для психоаналитической теории и практики, с точки зрения реконструкции мифологического мышления чрезвычайно наивны. У младенца не может быть представлений о «плохой груди» или «хорошей груди», хотя у него скорее всего есть зачаточные бессознательные нарративные функции. Но они возможны только на инкорпорирующем языке. Не «Я сосу грудь», а нечто вроде «меня-груде-сосание».
Переходя к нашей главной теме, к бреду воздействия, необходимо сказать, что бессознательная наррация о нем, благодаря которой бредящий может выжить, подобно тому как архаический человек мог выжить благодаря бреду, также может представлять собой только нечто вроде архаического инкорпорирующего строя, в котором нет времени, категорий начала и конца и отличия подлинного от вымышленного. Почему мы говорим, что бессознательная наррация (бред) позволяет психотику выжить и не превратиться в животное? Потому что животное не знает наррации. Психическая смерть – это падение в животную анарративность (например, при кататонии). Пока человек говорит, он жив физически, пока психотик бредит, он жив психически.
