Вадим Руднев - Логика бреда
Наряду с литературой и искусством шизотипическое мышление сыграло решающую роль в философии (Витгеншетейн, Хайдеггер, постмодернисты (и здесь неслучайно самоназвание «шизоанализ» у Делёза и Гваттари)), в психологии и психотерапии (главные персонажи здесь Юнг, Перлз, Мелани Кляйн, Лакан – представители шизотипического мышления). В их построениях и терапии большую роль играет вымышленная реальность, будь то архетипы у Юнга, гештальт у Перлза, «шизоидно-параноидная позиция» Мелани Кляйн, «Реальное» у Лакана.
Особую роль сыграло творчество Франца Кафки. Сложность состоит в том, что его нельзя отнести ни к одной из описанных форм шизофрении (гебефренической, параноидной, кататонической). Как правило (за исключением таких текстов, как «Превращение»), в текстах Кафки нет выраженного параноидно-галлюцинаторного бредового начала. Тем не менее, мир его произведений чрезвычайно странный – безусловно, это шизофренический мир. Как кажется, применительно к Кафке и его творчеству имеет смысл говорить о schyzophrenia simplex (простой шизофрении), особенность которой в отсутствии продуктивной симптоматики (прежде всего бреда и галлюцинаций) и преобладании негативных симптомов – усталости, депрессии, ипохондрии, характерной шизофренической опустошенности.
Принято считать, что творчество Кафки отразило грядущий тоталитаризм с его иррациональностью и мистикой. Последнее не так уж далеко от действительности, если понимать это не вульгарно-социологически. Сам феномен специфического тоталитарного сознания, присущий XX веку, – это шизофренический феномен. Лучше всего это понял Джордж Оруэлл. Его концепт двоемыслия (double-thinking), который он вводит в романе «1984», т. е. такого положения вещей, когда человек говорит или думает одно, а подразумевает противоположное, есть не что иное как квинтэссенция схизисного характера тоталитарного мышления (как выразил это Оруэлл в романе «Скотный двор»: «Все звери равны, но одни звери более равны, чем другие»).
Шизофрения – отказ от реальности – состоит в отказе от семиотического осмысления вещей и знаков, в трансгрессивной позиции по отношению ко всему семиотическому. Парадоксально при этом, что семиотика как наука о знаках и знаковых системах актуализировалась именно в XX веке. Но это парадокс чисто внешний. Когда знаки стали исчезать, потребовалось их обосновать, когда граница между знаками и не-знаками обострилась, понадобилось понять, что такое знаковые системы. Во многом семиотика, структурализм, логический позитивизм, математическая логика, кибернетика были также рационалистическим заслоном против шизофрении, попыткой при помощи пусть логического, но все-таки позитивистски (причем обостренно позитивистски) окрашенного научного мышления противопоставить логику шизофреническому мифотворчеству. Попытки эти были неудачными. Они оборачивались своей противоположной стороной: на оборотной стороне панлогицизма зияла иррационалистическая шизофреническая дыра. Это было ясно уже из «Логико-философского трактата» Витгенштейна, где панлогическое мышление объявляется неспособным решать важнейшие жизненные проблемы, ответ на которые – мистическое молчание, своеобразная метафизическая кататония.
Деятельность Венского логического кружка, унаследовавшего идеи раннего Витгенштейна, в основе которой лежала попытка построить идеальный язык и защититься от шизофренической метафизики, увенчалась тем, что Гёдель доказал теорему о неполноте дедуктивных систем, которая резко ограничивала сферу применения логического дедуктивного мышления. Принцип верификационизма сменился попперовским принципом фальсификационизма. Поппер, наследник Венских идей, считал, что проверкой истинности теории является, в сущности, ее ложность – это уже фактически схизоподобный принцип. Развитие математики и математической логики привели к созданию интуиционизма и многозначных логик.
Так или иначе, но к ближе к концу второй половины XX века вместе с кризисом так называемого «модернистского» мышления и с приходом постмодернизма шизофреническая направленность культуры стала себя исчерпывать. На смену культурной шизофрении пришла постшизофрения, т. е., в сущности, произошла актуализация шизотипического начала в культуре. Для постшизофрении как нового переходного постмодернистского культурного проекта были нехарактерны та катастрофичность и болезненность, которые присущи модернистскому шизофреническому мышлению. Отчаянные поиски границ реальности, отказ от которой знаменует шизофренический психоз, сменился тезисом о том, что все реальности равноправны. Апофеозом этого в логике была так называемая семантика возможных миров, разновидность модальной логики, зародившаяся в конце 1960-х годов. Она выдвинула тезис о том, что действительный мир – лишь один из возможных миров. Этим тезисом был снят болезненный поиск границ реального мира. Если миров много, то существовать в том или ином мире, психотическом или каком-то другом, не так страшно. Неслучайно, что к этому же периоду были приурочены психоделические опыты Грофа, который при помощи ЛСД прививал пациентам шизофреническое состояние сознания, которое, по его представлениям, излечивало их от душевных травм путем погружения в перинатальные и трансперсональные грезы. Излечивали ли эти эксперименты или нет, но трансперсональная психология оказала неоценимую услугу XX веку в том, что показала «нестрашность» психотического состояния, во многом укротила его.
В настоящее время широкое распространение концепта «виртуальные реальности» еще более усилило тенденцию к нестрашному, а то и увеселительному путешествию в психозоподобные миры. Распространение персональных компьютеров с виртуальными играми окончательно дезавуировало миф об ужасе психотического. Если в настоящее время считается, что каждый сотый человек на земле – шизофреник, то можно смело предположить, что каждый десятый страдает в той или иной мере шизотипическим расстройством личности, а среди людей, работающих в сфере культуры, пожалуй, каждый третий. Большой шизофренический проект культуры XX века можно считать завершенным.
В сущности, вполне в духе XX века – представить себе, что все мы шизофреники и пребываем в состоянии бреда воздействия. Если исходить из этой посылки, то реальность вообще не нужна. Она, может быть, была когда-то, в XIX веке. А потом исчезла, распалась на элементарные частицы. Но кто или что на нас воздействует, если нет реальности? Мы сами и воздействуем, ведь наш разум расколот. Но откуда тогда берется содержание бреда? «Убей свою жену и детей!» Но никакой жены и никаких детей нет – это тоже часть бреда, так что убивать некого! Получается порочный круг – человек бредит ни о чем. Он – элементарная частица, которая бредит об элементарной частице. Но у элементарных частиц нет ни сознания, ни бессознательного, как же они могут бредить? Значит, никакого бреда не существует! Нам только кажется, что мы бредим. На самом деле мы живем – никто на нас не воздействует и никто нас не преследует. Это все нам только казалось.
Но XX век, слава Богу кончился. Мы вновь здоровые нормальные люди. Вот она, реальность: вот ручка, вот бумага, вот сознание, вот бессознательное. Все в порядке. Ура! Мы отказались от своего бреда, мы отказались от своего творчества. Мы счастливы, как булгаковский Шарик после операции: «Свезло нам!»
Глава третья. Согласованный бред
Что самое главное в бреде воздействия? Психотик ненавидит свою психику и поэтому экстраецирует ее наружу в виде странных объектов (тезис Биона). Таким образом, фрагменты психики бредящего психотика становятся его реальностью. Вот это и есть самое главное в бреде воздействия.
Что представляет собой бредовая реальность, сотканная из фрагментов психики? Ведь сами фрагменты психики сотканы из фрагментов реальности, которые психика вобрала в себя в то время, когда психотик был еще «здоровым». Но рассуждать так – все равно что утверждать, что еда и фекалии – одно и то же. Нет, переваренные фрагменты психики психотика искажены до неузнаваемости, это, так сказать, его ментальные фекалии. Они неприятны и грязны. Это продукты психотического бессознательного.
Но это так, если исходить из фрейдовской модели индивидуального бессознательного как некой свалки отходов. Если же исходить из юнговской модели коллективного бессознательного, то будет совсем другая картина. Коллективное бессознательное – это архетипы. В определенном смысле можно сказать, что фрейдовское бессознательное – это природа, а юнговское – это культура. Но ни у Фрейда, ни у Юнга не было законченной модели бреда.
Если исходить из нашей синтетической модели бессознательного как двух зеркал, отражающихся друг в друге, то картина будет такая. При «нормальном» функционировании мышления малое и большое зеркала будут находиться в гармонии – что-то от природы, что-то от культуры. Все хорошо, все довольны. Но когда начинается бред, коллективное бессознательное подавляет индивидуальное. Бред – это огромное кривое зеркало. Странные объекты – это осколки архетипов, с ними «договориться» очень трудно.
