Путешествие в Сибирь 1845—1849 - Матиас Александр Кастрен
Так как мои занятия камассинцами не начались еще, то я, разумеется, и не могу сказать, как долго задержит меня этот тройственный народ в этой лесной стороне. А потому адресуйте покамест письма ко мне в Канск, хотя я и употреблю все возможные старания, чтобы выбраться из округа его как можно скорее. Теперь у меня одна забота: как бы покончить все возложенные на меня поручения к началу марта. И это не столько по экономическим расчетам, сколько по совету врачей отправиться из Иркутска в Петербург зимой. Они уверяют, что тележная тряска и летняя пыль вредны для моих легких, справедливость чего я не раз испытывал уже на самом деле. Скверно было бы кончить жизнь на большой дороге, счастливо отделавшись от всех опасностей пустынь.
Так как г. Фон-Френ интересуется минусинскими надписями, то я и препровождаю к нему при сем снимки с двух. Одна из них снята прежде бывшим инженерным офицером с знаменитой скалы близ Абаканска, другую снимал я сам с одного курганного камня Качинской степи. Снимок первый, к сожалению, не совсем полон, но нисколько не от вины снимавшего, а от того, что местами она совершенно выветрилась. В снимке же второй недостает нескольких фигур в начале и в конце, также совершенно сгладившихся.
II
Асессору Раббе. Деревня Андша, 5 (17) ноября 1847 г.
Голова моя в эту минуту до того кружится, что все в ней путается. Вероятно, ты еще помнишь из моего последнего письма, что в начале сентября я отправился из Минусинских степей в Красноярск для отыскания народа, который русские называют камассинцами, камассами, калмашенилами. Степанов и другие писатели принимали этот народ за самоедов, но некоторые слухи, распространенные между минусинскими татарами, заставляли меня предполагать, что помянутые камассинцы, равно как и разные южные их соплеменники, частью уже обрусели, частью же отатарились. На этом-то предположении я и основывал выраженную в прежних письмах моих надежду еще в ноябре добраться до Иркутска, откуда около половины марта я хотел пуститься в обратный путь в Петербург. Даже и в случае, если бы камассинцы оказались самоедами, план моего путешествия не изменился бы, потому что, по приобретенным уже многосторонним сведениям в самоедском языке, какое-нибудь незначительное отклонение одного из его наречий нисколько не затруднило бы меня. Но случись на беду, что сто податных душ, составляющих весь камассинский народ, говорят на трех совершенно различных языках: 1) татарском, 2) самоедском и 3) коттском. Последний из поименованных языков давно уже считали исчезнувшим, погибшим для науки. Степанов, управлявший Енисейской губернией около десяти лет и изъездивший ее по всем направлениям, говорит в своей известной статистике, что о происхождении коттов теперь нельзя ничего сказать даже и предположительного. Несколько десятков этого народа сохранилось, однако ж, до настоящего времени. Правда, из них только четыре человека знают язык своих отцов, да и те заминаются на каждом третьем слове, не доверяя путем своему знанию. Тем необходимее, кажется мне, пока еще есть время, заняться этим языком, так неожиданно восставшим из гроба, и спасти из него все, что может быть спасено. Коттский язык — родной брат енисейско-остяцкому, но искажен уже до такой степени, что родство это явствует не столько из вещественной его стороны, сколько из духа, которым все еще проникнут его высохший остов. Вот этим-то языком я и занимаюсь целый уже месяц, и очень возможно, что пройдет и другой, прежде чем я решусь приступить к составлению коттской грамматики. Затем мне предстоит еще изучение камассинского языка, которое также займет целый месяц и, наконец, карагасского, сойотского и монгольского. Все эти языки будут необходимы впоследствии, если я останусь верен пути, который предначертал себе в моих филологических занятиях. Имея в виду столь обширные и многосторонние занятия, я еще прежде задумывал уже просить С.-Петербургскую Академию наук о новом пособии. Я почти уверен, что Академия не откажет мне, и все-таки решаюсь на это не без некоторого треволнения. Прожить еще год в Сибири, по твоему рассуждению, конечно, вздор, но я держусь финской половицы: «Опытный все знает, а бедный все испытывает».
Кроме литературных забот, у меня есть еще другие заботы, которые, по всей справедливости, могут быть причислены к «заботам Марфы», потому что касаются только моей материальной особы. Дело в том, что я живу теперь в жалкой татарской лачуге и питаюсь только козлятиной да картофелем. Кто же не знает, что козлятина отвратительно вонючее мясо, а картофель — пища далеко не сытная. Как бы то ни было, вот уже целых 90 дней, что я довольствуюсь только двумя этими блюдами, начиная свой обед козлятиной и оканчивая его картофелем вместо десерта, или, наоборот, начиная картофелем и оканчивая козлятиной. По соседству есть, конечно, золотопромышленник, который, как говорят, отлично кормит гостей своих, но сибирские золотопромышленники составляют особую касту, от которой я совершенно отстранился...
Чуть было не забыл сказать тебе, что я живу теперь в Канском уезде Енисейской губернии, в 250 верстах к югу от Красноярска. В Иркутск я попаду не ранее последних чисел января или начала февраля и оттуда, не останавливаясь, переберусь за Байкал. Поэтому ты имеешь полное право отныне называть меня твоим забайкальским другом.
P.S. Пришли мне при первой возможности календарь на следующий год и манджурскую грамматику Габеленца или какого-нибудь другого автора, да, кстати, и газеты следующего года.
Ill
Статскому советнику Шёгрену. Агульск, 1 (13) декабря 1847 г.
После двухмесячного пребывания в Канском округе сообщаю вам, наконец, несколько самых общих результатов, добытых по преимуществу лингвистическими разысканиями у так называемых камассинцев.
На основании кой-каких рассказов я сообщил вам в последнем письме
