Робер Мантран - Повседневная жизнь Стамбула в эпоху Сулеймана Великолепного
В июне 1582 года по повелению султана Мурада III, который пожелал отпраздновать обрезание своего сына (будущего Мехмета III) со всей возможной помпой, развернулось одно из самых знаменитых шествий (именно оно запечатлелось в народной памяти с особой силой). Жан Палерн так описал прохождение религиозных организаций перед киоском, в котором султан сквозь жалюзи смотрел на шествие:
«На следующий день (после обрезания) в высоком паланкине, установленном на спине верблюда, явился муфтий; он держал в руке книгу, которую время от времени перелистывал; за ним следовало великое множество странствующих дервишей и иного магометанского духовенства с книгами в руках, среди них были и паломники, которые собираются отправиться в Мекку в этом году; все они были обряжены по-разному — головы одних покрывали капюшоны, другие были в митрах или коронах, а одеяние многих состояло из звериных шкур с хвостами, которые свешивались то спереди, то сзади… Еще не дойдя до места (где находился султан. — Ф. Н.), они принялись скакать, резко поворачиваться, крутиться и свистеть, держа в руке колокольчики и медные чаши, ударяя последними один в другой и сопровождая это музыкальное выступление своими обычными воплями: пока они не подошли поближе, можно было спорить, идет ли это караван ослов, побрякивая бубенчиками, или же устроен великолепный кошачий концерт, они, подобно волчку, вертятся, не останавливаясь, так быстро, что число оборотов сосчитать трудно: наверное, оно достигает пяти сотен.
Таким-то образом, то есть волчком, прошлись они три раза вокруг площади и, остановившись наконец перед Великим Господином, который смотрел на них сквозь жалюзи, сотворили молитву, после чего три или четыре дервиша, обнажив свои большие ножи, стали наносить ими удары по своим рукам и верхней части ног; закончив это жестокое занятие, они посыпали зияющие раны каким-то порошком (может быть, просто пылью) и вернулись в толпу; другие тут же принялись клеймить свои щеки раскаленным железом; все это делалось во славу Магомета, их пророка, и во славу их государя, которого святой и почитаемый муфтий благословил и, войдя к нему, одарил, после чего удалился вместе со всей своей чудовищной компанией»{495}.
Что касается XVII века, то известия о шествиях такого рода мы, прежде прочих, встречаем у Эвлийи Челеби (1637); у Еремии Челеби подобное же описание относится к отправке турецкой армии на Крит (1657){496}; секретарь посольства Франции в Стамбуле Пети де ла Круа сообщает любопытные подробности, связанные со всенародным ликованием по случаю обрезания сразу двух принцев — Мустафы и Ахмета (6 июня 1674 года){497}. Можно составить для себя достаточно достоверное зрительное представление об этих шествиях благодаря двум миниатюристам того времени, оставившим их реалистические и, в высшей степени, поучительные изображения{498}.
Эти большие празднества дополняются увеселениями по повелению султана и за его счет — представлениями шутов, акробатов, канатных плясунов и т. п., которые демонстрируют свои таланты одновременно на нескольких площадях Стамбула, но главным образом на Ипподроме. Некоторые из канатоходцев пользуются широкой популярностью, и Эвлийя Челеби говорит о них с восхищением; по его словам, это — турки, арабы, персы, греки, индийцы и йеменцы, общим числом примерно в 200 человек{499}. Самый знаменитый из них — Мехмет Челеби из Ускюдара, который выступил с огромным успехом на Ипподроме перед самим султаном, за что и был им назначен главой корпорации акробатов.
Короче, стамбулец не испытывает недостатка в развлечениях, они предлагаются ему в весьма широком диапазоне — от уличных выступлений отдельных «забавников» до представлений хорошо организованных трупп. Нужно думать, он из них извлекает немало удовольствия, так как повседневная жизнь его однообразна, наполнена заботами, а главное, трудом, даже если она в материальном отношении более или менее обеспечена. Иначе и быть не может в мире, где для огромного большинства людей будущее так похоже на прошлое.
Заключение
В эпоху Сулеймана Великолепного и его ближайших преемников, примерно до середины XVII века, стамбульское общество представляется историку весьма упорядоченным — в том смысле, что всякая власть в нем на любом уровне пользуется авторитетом и уважением. Это уважение, доходящее до высшей точки искреннего, задушевного почитания, имеет своим предметом, конечно, султана, но оно распространяется также, пусть в гораздо меньшей степени, и на местные власти, и на руководство корпораций, и на отцов семейств. Оно оставляет впечатление четко иерархических структур, где каждый занимает вполне определенное место и не помышляет об ином. За исключением перемен служебного положения и смещения с должностей, которые касаются узкого слоя крупных гражданских чиновников, военного командования и верхушки религиозно-правовой пирамиды, для огромного большинства стамбульцев сколь-либо значительное изменение их социального статуса и невозможно, и даже нежелательно. Из этого вовсе не нужно делать вывода, будто такая психическая установка прямо следует из пресловутого мусульманского фатализма. Нет, это не так. Солидарная позиция большинства — не результат смирения; она определяется здравым расчетом. Стамбулец живет так, как он и хочет жить. Как в семейной жизни, так и в профессиональной деятельности он чувствует себя под опекой и под защитой целого ряда законов и регламентов, он их соблюдает сам, причем делает это по своей доброй воле, а если потребуется, то готов принудить к их соблюдению и власти. Власти, со своей стороны, стараются избегать мер чрезвычайных или неожиданных — они вовсе не заинтересованы вызвать, хотя бы непредумышленно, волнения в столице Империи. Таким образом, status quo держится на основе взаимного уважения законов. В этой безмятежной обстановке, которая сохраняется более века, стамбулец живет-поживает себе изо дня в день тихой мирной жизнью, не зная ни особых забот, ни непреодолимых трудностей. Богатство государства и роскошь султанского Сераля полезны в конечном счете для всех горожан, а развитие и украшение столицы дают им, сверх того, и чувство гордости за нее.
Стамбул и стамбульцы переживали тогда эпоху действительного процветания, «золотой век» Османской империи, нашедший свое выражение во всех областях — политической, экономической, социальной, духовной, интеллектуальной.
Однако процветание влечет за собой стремление к легкой жизни, забвение необходимости усилий, расслабленность, высокомерное отношение к другим нациям и, как следствие, незнание или игнорирование успехов, достигнутых европейскими конкурентами. К этим общим недугам добавляются личная слабость, неспособность, некомпетентность султанов XVII века, а также первые военные поражения. Государственные расходы и личные расходы султана более не возмещаются достаточными денежными поступлениями как в государственную, так и в султанскую казну — разражается финансовый кризис, за которым следует ранее небывалое обострение социальной напряженности, первым проявлением которой становятся янычарские мятежи. Янычары бунтуют первыми, потому что им не платят или платят нерегулярно жалованье, а также потому, что они сознают, что представляют собой основную вооруженную силу Империи. Вот тогда-то и начинается упадок престижа власти — престижа, столь высокого в предыдущем столетии. Процесс этот нарастает со скоростью сходящей с горной вершины лавины и завершается тем, что волнения и мятежи потрясают столицу, взбунтовавшаяся солдатня низлагает и убивает султанов, а взяточничество и фаворитизм вытесняют правосудие и мораль. Корпорации, застывшие в своих архаичных структурах, не в состоянии оказать сколь-либо серьезного сопротивления иностранным конкурентам, которые находят в немусульманах корыстных помощников. Политическая и экономическая жизнь переживает глубокие и мучительные перемены.
Зато жизнь общественная продолжает, кажется, течь так, как она текла веком ранее. Повседневная жизнь стала, правда, труднее, но ненамного, и стамбулец продолжает пользоваться преимуществами столичного жителя, среди которых не последнее место занимают накопленные в Стамбуле духовные и интеллектуальные ценности.
На Западе возобладала тенденция смотреть на турка как на яростного, жестокого, кровожадного варвара. Однако, если внимательно прочитать отчеты европейских путешественников, побывавших в Османской империи в течение двух столетий (XVI–XVII), — в них не отыскать аргументов в пользу такого воззрения. Подчеркиваются, напротив, отсутствие фанатизма в отношениях с иностранцами, эстетический вкус, стремление познать тихие радости жизни. Картина, конечно, идиллическая, а следовательно, вряд ли полностью соответствующая действительности. Однако ее не следует и недооценивать, особенно если сравнить жизнь стамбульцев с жизнью их современников в Париже, Лондоне или любом другом большом городе Запада. Она, картина эта, отражает цивилизацию, пусть еще и малоизученную, но все же способную превратить Константинополь-Стамбул в первый город Старого Света.
