Леонид Беловинский - Жизнь русского обывателя. Изба и хоромы
Чем кончилась денежная надобность князя? Разумеется, продажей вотчины… Продана была и вся наша вотчина не помещику, а богачу из купцов… Савве Яковлевичу Собакину…
С той поры, как богатый откупщик купил вотчину, жизнь крестьянская пошла иначе… Новый владелец устроил при реке близ села бумажную фабрику и на работу туда поставил всех, кто неисправно вносит положенный оброк, то есть чуть не всю вотчину…
…В бедственном барщинном положении предки наши находились около пятнадцати лет, до самого раздела наследников богатого откупщика. Следовательно, это было до тысяча восьмисотого, потому что в 1790-м молодой владелец-полковник… объявил… что отныне впредь крестьяне нашей родины (1250 душ) освобождаются от фабричной работы, и владеть им всею пахотною землей, сенокосными лугами и дровяным лесом, а за то все вносить годичный оброк 15 000 рублей ассигнациями. Казенного сбора платили полтора рублей с души. Господский налог по тогдашнему времени показался довольно тягостным; притом и пахотной земли пришлось меньше, чем десятина на душу, только и есть, что скот попасти, а посевы-то хлебные и не затевай ‹…›
В ту пору наехал к нам на село муж одной из наследниц покойного помещика, военный генерал А. с супругой. Приняли их, как следует, а они собрали сходку, и барин держал речь:
– Надо нам, ребята, впредь быть исправнее. Пора переговорить с вами. Например, со всего села получается нами оброку в год только двадцать тысяч. Покойный батюшка, отец жены, много лет давал вам льготу, да и мы после него продолжали поблажать вам два года: ожидали, что вы будете признательны и сами увеличите платеж по теперешним ценам…
… Мы не хотим увеличивать оброк, а вот что сделаем. Соберите нам единовременно двести тысяч рублей, мы же в течение десяти лет не будем ничего с вас требовать…
Тут ему загалдели:
…Мы не хлебопашцы. Земли у нас на тысячу триста душ тысяча сто тридцать десятин. Питаемся промыслом, платим оброк бездоимочно. Чего еще!
Услышав такой решительный отказ, барин, должно быть подумав, «что мне с этими дураками толковать», посмотрел на нас, опять улыбнулся… и сейчас уехал в Ярославль.
У нас было отлегло, но не долго порадовались… Вся вотчина была заложена в Опекунский совет, а получено денег за тысячу триста ревизских душ по двести пятьдесят рублей за душу, всего триста двадцать пять тысяч рублей ассигнациями, на двадцать пять лет. Через два месяца вновь собрали сходку, и тогда уже без околичности прочитан господский приказ:…
«По случаю займа в Опекунском совете трехсот двадцати пяти тысяч на двадцать пять лет, процентов и погашения долга требуется около тридцати тысяч в год, которые поставляется в непременную обязанность вотчинного правления ежегодно собирать с крестьян, кроме прежнего оброка в двадцать тысяч; и весь годичный сбор в пятьдесят тысяч разложить по усмотрению нарочно выбранных людей, с тем, чтобы недоимок ни за кем не числилось, в противном случае под ответственностью бурмистра неплательщики будут, молодые – без очереди сданы в солдаты, а негодные на службу – отосланы на работу в сибирские железные заводы» (83; 108–134).
Таково-то обходились крепостным добродушные улыбки бар.
А бывало и так, что обходились без улыбок.
«Вышло, что нам еще ничего.
Был у нас не очень дальний сосед, Иван Иванович**… Жил он постоянно в деревне, деньги с крестьян брал без счета и без определенной меры: как потребует – неси, не то порка.
Так этот пожилой уже барин своих крепостных обирал да порол за дело и без дела, пока те наконец взбеленились и полезли на стену…
Это еще человек не злой, а только баловень, беспечный ветрогон и дрянной хозяин. Другой сосед иного цвету, Лев Петрович, древнего боярского рода, владелец трехсот душ и многих отхожих лесных дач ‹…›
Лев Петрович… допекал своих крестьян по хозяйству. Экономическая запашка его была не так-то велика и мужикам не лиха беда ее обработать, но он изнурял их другими тягостями: рубкой в лесных дачах дров и отправкой с лишком за двадцать верст в город; побором деньгами и льном; каждой бабе определил зимой – спрясть столько-то талек, летом – выткать и выбелить столько-то аршин полотна, набрать столько-то фунтов грибов и вишен; каждой семье – принести столько-то яиц и масла. Сверх того, ни одна свадьба не могла состояться без разрешения Льва Петровича, за которое – особая подать деньгами, льном и домашним холстом. И такой он был мастер своего дела, что увидит у крестьян удачный всход льна, заметит себе, а когда продадут – у всех поодиночке отберет полученную выручку, под предлогом, что «на сохранение», приговаривая: «Ты, дурак, пропьешь, а у меня целы будут». Иной ломается, выставляет нужду – лошаденку купить или что-нибудь для домашнего обихода: «Потеряешь деньги, каналья, – говорит Лев Петрович, – а понадобится лошадь – я дам». Или просто скажет: «Болван! Видно захотелось березовой каши».
Ну, словом, крестьяне дошли до того, что уже не радели о своем домашнем хозяйстве, «потому что все равно – Лев Петрович узнает и себе возьмет» (83; 135–137).
По закону помещику принадлежала судебная и полицейская власть над его крестьянами. Наказания, которым помещик мог подвергнуть крепостных, оговаривались более или менее точно: до 40 ударов розгами или 15 – палками, арест до 2 месяцев, заключение в смирительный или работный дома до 3 месяцев, заключение в исправительные арестантские роты гражданского ведомства до 6 месяцев, отдача в рекруты вне очереди и ссылка в Сибирь на поселение. При этом помещик мог и не пользоваться своим правом расправы, и тогда она осуществлялась, по его жалобе, полицией и общим судом. Но, разумеется, это было не в интересах помещика: кому же интересна долгая судебная волокита. Но, пользуясь довольно широкими правами, помещики бесконтрольно расширяли их еще более: никто не считал количества ударов. Главное же – не был определен круг провинностей крепостных, за которые полагались наказания. Вот отдельные виды преступлений и проступков и наложенных за них наказаний крепостных (именно дворовых) рязанского помещика Терского: за неприобретение лошадиной скребницы – розги; за чистку лошади на конюшне, а не во дворе, как было приказано – розги; за взятие без позволения для топки печей крупных дров – палки; не вычищена лошадь – розги; не выбраны из накошенной для лошадей травы вредные цветы – палки; по подозрению в краже муки подозреваемый побит скалкой; было приказано передать кучеру принести попоны, вышло замедление с исполнением – и кучер, и тот, кто должен был передать приказание, побиты серебряной табакеркой; за самовольную отлучку ночью на свадьбу – розги; за недонесение о том, что захромал жеребенок – побои ручкой от граблей; за оказавшуюся в парниках нечистоту – на целый день в портки и рубаху положена крапива. И при этом Терский совсем не был жестоким помещиком: его крестьяне им были довольны, он помогал им, выдавал при нужде и лошадей, и зерно, и деньги; он просто был строгий и требовательный хозяин. Кстати, последний описанный случай свидетельствует об изобретательности: не все же розги да розги. По этой части помещики и управляющие были весьма изобретательны. Приказчик в рязанском имении Тарасенко-Отрешкова провинившихся баб зимой выстраивал в шеренгу против ветра и заставлял подбрасывать лопатами вверх груды мелкого сыпучего снега, так что он забивал веяльщицам уши, глаза, ноздри и рот, и они вскоре без чувств падали на землю.
Но чаще изобретательность не шла дальше рогаток и «цепного стула». Рогатка в виде железного ошейника с несколькими длинными шипами не позволяла наказанному прилечь; у небогатых дворян, не склонных тратиться на пустяки, это могла быть просто длинная жердь с длинной же развилиной, надевавшейся на шею и запиравшейся железным прутом с замком. Часто рогатка употреблялась даже не как наказание, а чтобы не допустить отлынивания от работы. То же относится и к цепному стулу – толстому чурбану, к которому виновный приковывался длинной цепью за ногу: можно было и сесть на тот же чурбан, и даже лечь, но при ходьбе чурбан приходилось таскать на себе. Например, рязанский помещик Чулков заковывал в рогатки крестьян при земляных работах. Рязанские же помещики Польские дворовую девку Михееву посадили на цепной стул весом в 30 фунтов, а девку Ефремову – в восьмифунтовую рогатку, и держали так первую четыре недели, вторую – две недели, и в продолжение этого времени они должны были выпрясть в неделю по три тальки ниток, получая хлеб и воду (71; 90–91). Правда, применение рогаток и стульев, равно как заковывание в деревянные колодки, рассматривалось как превышение помещичьей власти, а за это, особенно в суровые николаевские времена, по головке не гладили: каждый должен был строго придерживаться допускаемых для него рамок. Все же смерть крепостного под палками или розгами убийством, то есть уголовным преступлением, не считалась – это было все то же превышение власти. К тому же земский суд, «выживавший» во время следствия месяц-другой в усадьбе и там как сыр в масле катавшийся, зачастую выносил решение о том, что «боевых следов» на теле не обнаружено, а «отечески наказанная» дворовая девка «померла Божьим попущением»; да и как обнаружить эти следы, если зачастую полицейские чиновники и врач добирались до усадьбы, когда захороненное тело уже начинало разлагаться.
