Александр Жолковский - Осторожно, треножник!
ДБ: Возразить вам я могу только одно. Свое знакомство с лирикой Ахматовой я начал с книги 1947 года «Против безыдейности в литературе». Ахматовскую книгу мы купили позже – ее было трудно достать, а эту я прочел в школьной библиотеке. Мне было восемь лет. Среди ждановского доклада я заметил ахматовские строчки «Мой городок игрушечный сожгли, и в прошлое мне больше нет лазейки…». Это был кусок чистого волшебства, я их запомнил на всю жизнь – и сразу все понял и про Ахматову, и про советскую власть. Возможно, книга Катаевой сослужит кому-то именно такую службу.
АЖ: Возможно. Официальное ахматоведение, скорее всего, сделает «фэ» и предпочтет ее не заметить, но массовый читатель почти наверняка обратит на нее внимание, а следовательно, задумается и об Ахматовой. Жаль только, что в свои восемь лет вы правильнее оценивали советскую власть, чем сейчас.
Осторожно, треножник! Ответ оппоненту
У человека с развитым логическим мышлением ложная аргументация свидетельствует об искажающем присутствии желания.
Бертран Рассел
[288]
В этой реплике на статью Н. В. Перцова [289] я не буду опровергать многочисленных нападок на «Пушкинские места» Льва Лосева, на мой разбор этого стихотворения (Жолковский 2008а) и на ряд других литературоведов, писавших о Пушкине, Лосеве и моей работе (на А. Д. Синявского, Джеральда Смита, Веру Мильчину). Соответствующие тексты доступны читателю (в печати и в Сети), и каждый может составить собственное мнение. [290] Не пойду я и по легкому пути высмеивания статьи Перцова, [291] потому что дело серьезное – все это было бы смешно, когда бы не было так грустно. Выскажу несколько, в общем-то, самоочевидных соображений, к сожалению, нуждающихся в проговаривании.
При знакомстве с инокультурами и другими эпохами в развитии собственной, например, сегодня при размышлении о советских, да и немецких, тридцатых годах, одним из первых в голову приходит вопрос: «Неужели они действительно так думали?! Не может быть! Просто они боялись!». Статья Перцова (и многие отклики на нее) – свидетельство, что некоторые именно так думают. Ведь очевидно, что Перцова никто за язык не тянул, писать этого не заставлял, а многие отговаривали. [292]
Его статья отличается такой страстностью и непоследовательностью, что заставляет задуматься: в чем дело? Не задерживаясь на фактических ошибках (так, Лосев работал вовсе не в том же университете, что и я, а на другом конце страны), несправедливых придирках к стишку Лосева, выборочном амнистировании одних «демифологизаторов» (Даниила Хармса, М. И. Шапира) при суровом преследовании других и на прочих неувязках, я попробую разобраться в сути его выступления. Тем более что он и сам в какой-то мере отдает себе отчет в неотрефлектированности своей позиции. В конце статьи он пишет:
...«Признаться, столь пристальное сочувственное внимание к демифологизации со стороны серьезных филологов меня сильно огорчает [здесь и далее выделено мной. – А. Ж .]. У того же Жолковского имеются опыты глубокого анализа поэтического мира классиков, изящные, исполненные артистизма, разборы отдельных произведений, превосходные этюды по “грамматике поэзии”; около десяти лет занят он плодотворным изучением “инфинитивного письма” в русской поэзии, а его комментированной антологии русской инфинитивной поэзии отечественная филологическая общественность уже заждалась. Как может он сочетать столь серьезные исследования с мутными занятиями демифологизацией, для меня, признаться, остается загадкой ».
Отдача оппоненту должного ради подчеркивания собственной объективности – известный риторический ход (но все равно, спасибо на добром слове), интереснее же здесь «сильное огорчение» и «загадка сочетания глубокого и мутного». Присмотримся к эмоциональным реакциям автора и беспокоящей его загадке. Этот комплекс налицо и в другом месте статьи:
...«Признаться, мне такое отношение к классике глубоко антипатично : я не понимаю, как можно сочувствовать самому факту “ унижения писателей”. Один филолог (Лев Лосев…) унижает тексты писателей и их самих; другой филолог (Джеральд Смит…) в статье, сугубо положительной по отношению к первому, сочувственно отзывается об установке на такое унижение ; третий филолог (Александр Жолковский…) делает высказывание второго коллеги эпиграфом к своей статье; по моему разумению, все три филолога, профессора русской литературы, этим по существу изменяют своему делу и призванию: ведь филология – это любовь к слову, а не унижение слова … Филологический стеб… вызывает у меня, если выразиться мягко, недоумение . При этом цель подлинного проникновения в суть предмета не преследуется – демифологизатор нацелен на осмеяние и принижение этого предмета, переворачивание его с ног на голову; он прежде всего озабочен подачей самого себя ; его привлекает не столько предмет искусства…, сколько он сам в окружении искусства…»
Упрека в уходе от проникновения в суть предмета я на свой счет принять не могу: моя статья, успешно ли, нет ли, вся посвящена разбору и контекстуализации стихотворения Лосева. Никакой демифологизации Пушкина в ней нет. Тема это вполне законная, но ею я в этой статье [293] совершенно не занимаюсь (как не занимаюсь и какой-либо «подачей себя» [294] ), а занимаюсь – пытаясь филологически проникнуть в суть предмета – исключительно текстом Лосева. [295] Причем его текст мне нравится, так что тут я тоже в порядке, ибо занят типичным, даже по меркам Перцова, филологическим делом, починяю примус. [296]
Несправедливо обвинять в демифологизации и Лосева. Его стишок почти тридцатилетней давности вообще не является филологической продукцией. Во-первых, потому, что он написал его, еще не будучи профессором, а во-вторых и в-главных – потому, что это стихи, к тому же шуточные, а не лекция, статья или монография.
Получается, что оба «почтенные профессора» атакованы, в сущности, безосновательно, [297] что, однако, не значит беспричинно.
За неточностями, непоследовательностями, ошибками, оговорками – по Фрейду, проговорками – стоит, я думаю, реальный источник травмы (огорчений, антипатий, недоумений, гаданий): раздвоение личности Перцова как профессионального филолога. С одной стороны, он за проникновение в суть предмета, решение научных проблем, в своей аргументации стремится к логике, основывается на подсчетах и лингвистических категориях, а с другой, исходит при этом из фундаментально иного – назовем его пока эмоциональным – представления о задачах филологии. Отсюда огорчения и упреки в измене.
Надо признать, что филология – слово и профессия – к такому раздвоению предрасполагают. Внутренняя форма термина филология иная, чем у таких внешне сходных с ним, как геология, зоология, энтомология, психология, социология . В названиях этих «нормальных» дисциплин – логия , то есть – словие , значит «логос, слово, знание, наука (о предмете, названном первой частью слова)». Но филология означает не «науку о любви», а «любовь к слову». А это совершенно другая установка.
Разумеется, и специалисты по остальным наукам любят свой предмет: энтомологи – своих насекомых, ихтиологи – своих рыб, герпетологи – своих змей, но любят, так сказать, странною любовью: они страстно хотят узнать, как те устроены и где обитают, но им не приходит в голову огорчаться, установив, что червяки не летают, бабочки живут недолго, рыбы не поют, некоторые змеи ядовиты и так далее. Огорчаются они, когда чего-то установить не могут. [298]
Не так в филологии, вернее, в той ее части, фехтовальщиком за честь которой так пламенно выступает Перцов, не позволяющий ни исследователям, ни даже поэтам покушаться на канонизированный имидж Пушкина и других культурных героев (Ахматовой, Маяковского, Мандельштама). Ведь дело явно не в том, что Лосев (Синявский, Жолковский, Г. Фрейдин), по мнению Перцова, делает это неудачно, а в самом покушении на святыни [299] – на неслучайно вынесенных в заглавие его статьи «классиков».
...Вспоминается виденная как-то по лосанджелесскому телевидению научно-популярная передача о львах, их жизни и повадках. Передача меня поразила. Оказалось, что лев отнюдь не столь благороден в качестве не только царя зверей вообще, но даже и главы своей семьи/стаи (pride), каким он до сих пор представлялся мне и, наверно, большинству неспециалистов. За детали его недостойного поведения не ручаюсь, мог запомнить неточно (кажется, он сам не охотится, предоставляя это львицам, не заботится о львятах, пожирает тех из них, у которых подозревает другого отца, и т. п.), но хорошо помню свое острое разочарование – наверно, сродни огорчению Перцова. Факт, однако, остается фактом, лев зоологов – это не лев массового сознания, и их не надо смешивать. Да и стоит ли так сильно огорчаться, если Пушкин Синявского и Лосева (Ахматова и Маяковский Жолковского, Мандельштам Фрейдина) – не такие, как принято и как вам нравится. Ведь это даже не истина в последней инстанции (как в случае со львом зоосоциологов), а всего лишь исследовательская конструкция, научная гипотеза? Разгавариваэм, да? Тут желательны не эмоции, не антипатии, а чувство юмора, дистанция, трезвый подход.
