Картина мира в сказках русского народа - Валерий Петрович Даниленко
Гоголевский Тентетников – тоже неприкаянный. Как и другие неприкаянные герои русской литературы, он не нашёл своего места в общественной жизни. Но его создатель даёт ему, как мы только что видели, отрицательную оценку. При этом он вписывает его в разряд увальней, которых на Руси хоть пруд пруди.
М. Е. Салтыков-Щедрин в описании неприкаянных пошёл по гоголевскому пути. Как и Н.В.Гоголь, он отказался от облагораживания неприкаянных. Вот почему он писал об их благородной тоске с резким осуждением:
«Ни англичанин, ни француз, ни немец не сделают из тоски постоянного занятия и тем менее не будут хвалиться, что вот, дескать, мы страдаем “благородной” тоской. Ибо даже наиблагороднейшая тоска – и та представляет собой нечто несознанное, безвыходное, свойственное лишь бессильным и недоумевающим людям» [5,14: 81].
Изображённых в «Губернских очерках» (1857) неприкаянных М. Е. Салтыков-Щедрин иронично назвал Печориными.
Печорин в романе М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени» (1839) выступает как неприкаянный в единственном числе. Он так же уникален, как и его автор. Нелишне знать, что современники обнаруживали в Печорине сходство с самим М. Ю. Лермонтовым. Так, В. Г. Белинский писал В. П. Боткину 16 апреля 1840 г.:
«Кстати: вышли повести Лермонтова. Дьявольский талант!.. О, это будет русский поэт с Ивана Великого! Чудная натура!.. Женщин ругает… Мужчин он также презирает, но любит одних женщин, и в жизни только их и видит. Взгляд чисто онегинский. Печорин – это он сам, как есть» [1: 301].
Неприкаянные людив «Губернских очерках» М. Е. Салтыкова-Щедрина, как и у Н. В. Гоголя, утрачивают свою уникальность. В России, оказывается, их не так уж и мало. В особенности – в провинции. В самом начале цикла «Талантливые натуры» автор очерков с печоринских высот опускает их на грешную землю. Он пишет: «В провинции печоринство приняло совершенно своеобразные формы; оно утратило свой демонический характер, свою прозрачность и нежность, которыми в особенности привлекает к себе симпатии дам, и облеклось в свой будничный, плотяный наряд, вполне соответственный нашему северному климату, который, как известно, ничего прозрачного и лёгкого не терпит» [4: 277].
«Провинциальных Печориных, – иронизирует сатирик далее, – такое множество разных сортов и видов, что весьма трудно исчерпать этот предмет подробно. Одни из них занимаются тем, что ходят в халате по комнате и от нечего делать посвистывают; другие проникаются желчью и делаются губернскими Мефистофелями; третьи барышничают лошадьми или передёргивают в карты; четвёртые выпивают огромное количество водки; пятые переваривают на досуге своё прошедшее и с горя протестуют против настоящего… Общее у всех этих господ: во-первых, “червяк”, во-вторых, то, что на “жизненном пире” для них не случилось места, и, в-третьих, необыкновенная размашистость натуры. Но главное – червяк. Этот глупый червяк причиною тому, что наши Печорины слоняются из угла в угол, не зная, куда приклонить голову» [4: 277].
В «Губернских очерках» М. Е. Салтыков-Щедрин познакомил своих читателей с тремя неприкаянными – Корепановым, Лузгиным и Буеракиным.
Иван Павлович Корепанов
Повествование в «Губернских очерках» ведётся от лица Николая Ивановича Щедрина, а не от лица Михаила Евграфовича Салтыкова. Но в Щедрине мы легко распознаём Салтыкова, который по воле Николая I за повесть «Запутанное дело» (1848) оказался в вятской ссылке. Но эта была своеобразная ссылка: в течение семи с половиной лет он с энтузиазмом служил чиновником в вятском губернском правлении. Его успехи на чиновничьем поприще оказались настолько внушительными, что Александр II счёл возможным назначить его в 1858 г. на пост вице-губернатора в Рязани. Он занимал высокие чиновничьи посты и в других городах – в Твери, Пензе и Туле. Только в 1868 г. он ушёл в отставку с государственной службы.
В конце 1855 г. Александр II разрешил М. Е. Салтыков-Ще-дрину вернуться из вятской ссылки в Петербург. В течение 1856–1857 г. он публиковал свои «Губернские очерки» в кат-ковском «Русском вестнике». Они сделали его знаменитым. Вятку в них он называет Крутогорском.
Иван Корепанов – молодой трутогорский коллега Щедрина. Он – чиновник. Однако в отличие от Щедрина, который добросовестно выполняет свои служебные обязанности с искренней верой в их общественную пользу, Корепанов относится к своей службе формально. Он, как и полагается провинциальному Печорину, не нашёл в ней своего места. Своё призвание он нашёл в неиссякаемой злобе по отношению к своим землякам – жителям Крутогорска.
«Знаете, – говорил Корепанов Щедрину, – странная! никто меня здесь не задевает, все меня ласкают, а между тем в сердце моём кипит какой-то страшный, неистощимый источник злобы против всех их! И совсем не потому, чтобы я считал их отвратительными или безнравственными – в таком случае я презирал бы их, и мне было бы легко и спокойно… Нет, я злобствую потому, что вижу на их лицах улыбку и веселие, потому что знаю, что в сердцах их царствует то довольство, то безмятежие, которых я, при всех своих благонамеренных и высоконравственных воззрениях, добиться никак не могу… Мне кажется, что самое это довольство есть доказательство, что жизнь их всё-таки не прошла даром и что, напротив того, беснование и вечная мнительность, вроде моих, – признак натуры самой мелкой, самой ничтожной… вы видите, я не щажу себя! И я ненавижу их, ненавижу всеми силами души, потому что желал бы отнять в свою пользу то уменье пользоваться дарами жизни, которым они вполне обладают…»[4: 282–283].
Печоринское высокомерие приобрело в Корепанове форму дикой злобы по отношению к людям, которые живут лучше, чем он.
Павел Петрович Лузгин
В Петербурге, где Лузгин учился вместе со Щедриным, этот второй щедринский Печорин был полон нерастраченной энергии. Но эта энергия заглохла в его деревенском поместье. В результате он смирился со своей неприкаянностью.
Бывший Печорин заявил Щедрину после пятнадцати лет разлуки: «Ищите вы! Наше дело сторона; мы люди непричастные, мы сидим да глядим только, как вы там стараетесь и как у вас ничего из этого не выходит!» [4: 290].
Лузгин пришёл к тотальному отрицанию всякого труда. На предложение Щедрина найти какие-нибудь занятия он восклицает: «А какие это, позвольте спросить? в торговлю броситься – на это есть почтенное купеческое сословие; земледельцем быть – на это существуют мирные поселяне… Литература! наука! а позволь, брат, узнать, многому ли мы с тобой выучились? Да предположим, что и выучился я чему-нибудь, так ведь тут мало ещё одного знания, надобен и талант… А если у меня его нет, так не подлец же я в самом деле, чтобы
