Картина мира в сказках русского народа - Валерий Петрович Даниленко
Как и во времена М. Е. Салтыкова-Щедрина, к нам пришли антиидеалы. Великий мыслитель называл их хлевными идеалами. Они ведут к одичанию. Будто о нашем времени он писал: «Хлевные идеалы формулируются уже чересчур решительною и беззастенчивою рукой. Страшно подумать, что может выдаться хоть одна минута подобного торжества, что возможны даже сомнения в этом смысле. Помилуйте! ведь нас, наконец, всех, от мала до велика, вша заест! Мы разучимся говорить и начнем мычать! Мы будем в состоянии только совершать обрядные телесные упражнения, не понимая их значения, не умея ни направлять их, ни пользоваться какими-нибудь результатами! Мы будем хлеб сеять на камне, а навоз валить во щи…» [2,14: 223].
Литература
1. Салтыков-Щедрин М. Е. Собрание сочинений в двадцати томах. – М.: Художественная литература, 1965–1977.
2. Салтыков-Щедрин М. Е. Собрание сочинений в десяти томах. – М.: Правда, 1988.
3. Салтыков К. М. Интимный Щедрин. Москва, Петроград: Государственное издательство, 1923. – 82 с.
4. Тюнъкин К. И. Салтыков-Щедрин. – М.: Молодая гвардия, 1989. -624 с.
Неприкаянные в «губернских очерках» м. е. салтыкова-щедрина
Корепанов; Лузган, Буеракин, не сумевшие найти общественно полезного применения своим способностям, растерявшие все свои живые начала и погрузившиеся в тину мелочей и праздной мечтательности, – таковы основные фигуры в ”,групповом портрете” российского поместного дворянства, созданном в “Губернских очерках”.
С. А. Макашин
Неприкаянными мы называет людей, не нашедших общественно полезного места в жизни. Такие люди появились в русской литературе у двух Александров Сергеевичей – Грибоедова и Пушкина.
Неприкаянным грибоедовского Чацкого назвал А. И. Герцен. Действительно, герой А. С. Грибоедова не нашёл себе места в фамусовской Москве. Он оказался в ней лишним. С негодованием он восклицает в конце комедии:
Вон из Москвы! сюда я больше не ездок.
Бегу, не оглянусь, пойду искать по свету,
Где оскорблённому есть чувству уголок!..
Карету мне, карету!
А чем он будет заниматься, этот обличитель, «печальный, неприкаянный в своей иронии, трепещущий от негодования, преданный мечтательному идеалу» (А. И. Герцен), когда такой уголок отыщет и в нём отдохнёт? Неизвестно. Есть предположение, что он останется в положении человека неприкаянного и в будущем.
В положении неприкаянного мы видим и пушкинского Онегина. Его попытки найти своё место в жизни не увенчались успехом. Пытался он, например, заниматься исторической наукой. А что из этого вышло?
Он рыться не имел охоты
В хронологической пыли
Бытописания земли;
Но дней минувших анекдоты
От Ромула до наших дней
Хранил он в памяти своей.
Чацкий и Онегин – родоначальники неприкаянных героев нашей литературы. За ними последует лермонтовский Печорин. Если Чацкий и Онегин не особенно переживают по поводу своей неприкаянности, то для Печорина она стала трагедией. Свою неприкаянность он переживает с трагическим накалом: «Пробегаю в памяти всё моё прошедшее и спрашиваю себя невольно: зачем я жил? для какой цели я родился?.. А, верно, она существовала, и, верно, было мне назначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные… Но я не угадал этого назначения» [3: 564].
Со школьных лет помню о том впечатлении, какое произвёл на меня лермонтовский Печорин. Оно было двойственным. С одной стороны, меня поразил безысходный трагизм его жизни, а с другой, я был возмущён его эгоистическим поведением по отношению к окружающим людям (в особенности по отношению к Максиму Максимовичу).
В Печорине, говоря языком Г. Гегеля, есть тезис и антитезис – позитив и негатив. Каким же оказался синтезис? Он оказался на стороне тезиса. Вот почему мы в большей мере сочувствуем Печорину, чем его осуждаем. Вот почему мы готовы списать его эгоизм на тлетворное влияние общественной среды. Вот почему мы видим в нём в большей мере жертву этой среды, чем плод его собственной несостоятельности. Вот почему мы с глубокомыслием внимаем ему, слушая, например, такие его слова:
«Я был скромен – меня обвиняли в лукавстве: я стал скрытен. Я глубоко чувствовал добро и зло; никто меня не ласкал, все оскорбляли: я стал злопамятен; я был угрюм, – другие дети веселы и болтливы; я чувствовал себя выше их, – меня ставили ниже. Я сделался завистлив. Я был готов любить весь мир, – меня никто не понял: и я выучился ненавидеть. Моя бесцветная молодость протекала в борьбе с собой и светом; лучшие мои чувства, боясь насмешки, я хоронил в глубине сердца: они там и умерли. Я говорил правду – мне не верили: я начал обманывать; узнав хорошо свет и пружины общества, я стал искусен в науке жизни и видел, как другие без искусства счастливы, пользуясь даром теми выгодами, которых я так неутомимо добивался. И тогда в груди моей родилось отчаяние – не то отчаяние, которое лечат дулом пистолета, но холодное, бессильное отчаяние, прикрытое любезностью и добродушной улыбкой. Я сделался нравственным калекой» [3: 542].
Печорин не может найти своего места в жизни. За ним последовали другие неприкаянные герои русской литературы, которых И. С. Тургенев назвал лишними. К Чацкому, Онегину и Печорину присоединились в дальнейшем Бельтов у А. И. Герцена, Рудин у И. С. Тургенева, Обломов у И. А. Гончарова, Молотов у Н. Г. Помяловского и др.
Выходит, неприкаянность – весьма характерная черта многих героев русской классической литературы. Однако к оценке этих героев их творцы подходили по-разному – положительно и отрицательно. Преобладала первая – положительная – оценка.
Другую позицию по отношению к «лишним людям» занял Н. В. Гоголь. Во втором томе своих «Мёртвых душ» он вывел героя, который хоть и переживает по поводу своей никчемной жизни, но ничего в ней изменить не может. Он живёт в своей деревне как во сне. Его создатель так отрекомендовал своего героя: «А между тем в существе своём Андрей Иванович был не то доброе, не то дурное существо, а просто – коптитель неба. Так как уже немало есть на белом свете людей, коптящих небо, то почему же и Тентетникову не коптить его?.. Андрей Иванович Тентентиков принадлежал к
