Цветы в тумане: вглядываясь в Азию - Владимир Вячеславович Малявин
В России, издавна завороженной «тайнами и чудесами» Тибета, Кайлас, как я обнаружил, сильно будоражит поместные умы, порождая то неистовые восторги экзальтированных дам, то безудержный полет фантазии эрудированных писателей. Не имея склонности ни к тому ни к другому, я тем не менее считаю мои восемь[8] путешествий на Кайлас одним из самых значительных событий в своей жизни.
Сегодня наши представления о мире угодливо подсовывают нам масс-медиа – факт вроде общепризнанный, но пока еще, кажется, плохо сознаваемый. Нынешняя действительность подражает не столько вымыслу, сколько электронным симулякрам. Незадолго до первой поездки в Тибет сильное впечатление произвел на меня один западный – кажется, английский – фильм о жизни нынешнего Далай-ламы. Поразили меня, собственно, не режиссура и не игра актеров, во всех отношениях заурядные, а фигурирующие в нем вещи, самые обыкновенные предметы домашнего обихода – все до единого старинные, истертые временем, вобравшие в себя пыль веков и словно светящиеся мудростью поколений. Примитивные, грубые, часто бесполезные, эти свидетели вечности наглядно воплощали живую связь настоящего с незапамятным прошлым, всевременность момента духовного пробуждения и, предназначенные для передачи потомкам, сами увлекали воображение в неведомую будущность. Какой разительный контраст с современной жизнью, где вещи стремительно обновляются и обречены раствориться в пустыне технократического забвения, не зародив в их владельце душевной привязанности; оставив его в положении безликого, бесчувственного «пользователя».
Попав в Тибет, я увидел, что и пейзаж этой самой высокогорной страны являет собой самый наглядный образ вечности, ее незыблемого покоя, вбирающего в себя бег времени. Тибетцы верят, что их горы были созданы в начале времен и будут стоять до конца света. Центральная часть Тибета или собственно Тибет (видимо, от индийской транскрипции тибетского топонима Бё) представляет собой тянущуюся на полторы тысячи верст, слегка извилистую долину Брахмапутры, окаймленную высокими горами. Земля и небо здесь как бы распахнуты друг другу и взаимно отражаются в прозрачных водах рек и горных озер. Горы вытянулись вдоль долины, словно могучие драконы, стерегущие поднебесный мир. Их спускающиеся уступами отроги – как когтистые лапы чудовищ, подернутые бурой шкурой ссохшейся почвы. Над лапами желто-охристыми скалами высятся их крутые бока. А над ними парят в вышине их белые, в черных морщинах, величавые головы. По-над горными кряжами то россыпью, то аккуратными шеренгами плывут облака, словно племя неведомых «водяных людей», задумчивых небесных странников. На редкость неподвижный, но полный скрытого напряжения ландшафт. Драматизм его исходит из неотступного, необычайно острого ощущения несоизмеримости человеческой суеты и бездонного покоя небес.
Неизменно предвечны они.
Ты пред вечностью полон измен.
Тибетский уклад жизни очень точно воспроизводит его природные посылки. В своих материальных основах он еще и сегодня являет постоянство устремлений, незыблемость жизненных основ. Формы тибетской архитектуры и интерьер тибетского дома, традиционные одежды женщин с их многочисленными украшениями, хозяйство и обычаи тибетцев сохраняются – по крайней мере за пределами двух-трех больших городов – в их первозданной и по-своему аскетической полноте, наследующей суровой красоте тибетской природы. В тибетской цивилизации духовной опыт не замутнен условностями светского общения и коммерческой сделки, но непосредственно изливается в жизнь, как горные реки низвергаются с заснеженных пиков в плодородные долины, питая все живое в них. В зеркале тибетской души, как в спокойной воде, ясно видно само Небо – необозримое, бездонное, безупречно прозрачное. Тибетская цивилизация есть аэронавтика духа. Эта преемственность сознания и небесного истока природы не лишена драматизма, ибо предполагает и неустранимый, в последней глубине опыта коренящийся разрыв, хайдеггеровское der Riss, онтологическое различие[9]. Она требует поэтому колоссального духовного мужества духа и беспощадного самоотречения. Этой первозданной трещине бытия соответствует разрыв между значением и смыслом в языке, ею оправдывается ничем не гарантированная будущность и присутствие истины воистину несказанной, баснословной. Суровый аскетизм тибетской природы питает фантастическое изобилие духовной жизни. А жизнь тибетца или, если угодно, жизнь по-тибетски, – это отчаянный и нескончаемый спор, где ставка – сама бесконечность и где не бывает компромиссов. The winner gets it all.
Жизнь в Тибете регулируется цельностью духа и сердечным пониманием, которыми творится ритуал. Ее нужно не понимать, а принимать, открывая сознание безмерной шири небес. Тибетцам, как и русским, чужда мера в общении, создающая светскую культуру, но в отличие от русских в них нет ни расслабляющего благодушия, ни тем более культурного озорства, заставляющего испытывать на прочность все жизненные нормы и ценности.
Признаюсь, я еще не встречал народа, столь неумелого или, вернее сказать, неискушенного в бытовом общении. Магазины, управляемые тибетцами, – большая редкость. Клиентов в своих забегаловках и постоялых дворах они часто обслуживают как бы нехотя, с равнодушным видом, без малейшего понятия о туристическом и гостиничном менеджменте. На просьбы и даже на попытки заговорить с ними на их языке отвечают неопределенной ухмылкой, в которой видны и почти детское удивление, и застенчивость, и даже ироническая насмешка над собой. Дети и даже взрослые мужчины охотно клянчат деньги, видимо, полагая (тут я домысливаю от себя), что деньги надо получать как подарок, а не зарабатывать. В тех же не слишком частых случаях, когда мне удавалось дожать собеседника и получить от него ответ, я обычно с горечью убеждался в том, что он попросту не понимает вопроса и только поддакивает из вежливости или сочувственно охает в ответ.
Все это вовсе не означает, что тибетцы замкнуты и недружелюбны. Напротив, они – народ на редкость добродушный и предупредительный. Скорее тибетцы, как всякий народ, воспитанный в лоне ритуалистической культуры, превыше всего ценят безмолвное, сердечное общение и то особое чувство своей неизменной доли, судьбийности своей жизни, которое накладывает на всю их жизнь печать благородной степенности. Тибетец умеет не торопиться, подтверждая всем своим образом жизни библейскую истину: non in commotione Dominus (не в поспешности Бог; в русском синодальном переводе сказано: «Не в землетрясении»).
На таком, так сказать, общественно-природном фоне и разворачивается путешествие на Кайлас. Этот фон с трудом уступает место космополитическому модерну. Даже Лхаса, несмотря на вкрапления модных бутиков и англоязычных надписей, производит впечатление глубоко провинциального
