Орнамент массы. Веймарские эссе - Зигфрид Кракауэр
Маленькие ларечницы идут в кино
Фильмы – зеркальные отражения новейшего общества. Расходы по их производству покрывают крупные концерны, и в погоне за прибылью им неизменно приходится угождать вкусам публики. А публика, как известно, состоит из рабочих и маленьких людей, которые любят судить-рядить о господах, и потому деловые интересы требуют, чтобы социально-критическим аппетитам потребителя производитель потворствовал. Тем не менее он никогда не польстится даже на весьма заманчивое предложение, если оно, пусть в самой мало-мальской степени, грозит пошатнуть общественные устои; для него, предпринимателя-капиталиста, это означало бы смертный приговор. Да, в фильмах, ориентированных на простой народ, филистерского гораздо больше, чем в картинах для тех, кто рангом повыше, и на то есть своя причина: о неблагонадежном дозволено говорить только намеками, не обнажая его полностью, а благонадежное подсовывать, что называется, контрабандой, малыми дозами. Фильмы в общей своей массе служат утверждением господствующей системы, и этот факт особенно ярко подтвердился в живых реакциях, последовавших за выходом «Потемкина». Все чувствовали его инаковость, все приветствовали его эстетику и тем самым умело обходили вниманием собственно то, чтό фильм стремился сказать. На его фоне стерлись различия между отдельными жанрами немецкого или американского кинематографа и стало отчетливо заметно, что продукция их есть стандартное выражение одного и того же общества. Попытки некоторых режиссеров и художников от него отмежеваться обречены уже в зародыше. Эти строптивцы, сами того не сознавая, суть марионетки общества, которое дергает их за нитки, и потому пребывают в неведении относительно истинной природы своего бунтарства или же идут на компромисс вынужденно, прислушиваясь к инстинкту самосохранения. (Так, не найдя подходящей концовки, Чаплин в «Золотой лихорадке» делает своего героя миллионером.) Власть общества слишком велика, и снимать другое, не санкционированное им кино просто непозволительно. Кино, хочет оно того или нет, должно быть зеркалом общества.
Но сколько правды в обществе, запечатленном на этих низкопробных лентах? Сусальные подвиги, невыносимое благородство, молодцеватые и скользкие как угри франты, отпетые авантюристы, злодеи и герои, ночи любви, в моральном отношении безупречные, и аморальные браки – не выдумка ли всё это? Нет, не выдумка, стоит только почитать «Генераль-анцайгер». Нет такого надуманного китча, которому жизнь не дала бы фору! Ни одна служанка не пользуется письмовником, всё в точности наоборот, – руководства по написанию писем стряпаются из любовных посланий служанок; вот и юные девы по-прежнему бегут к темному омуту, слепо уверовав в неверность суженых. Ходовое кино и жизнь обыкновенно друг другу созвучны, ведь пишбарышни во всем берут пример с экранных героев, и наверно иные самые неправдоподобные истории опять-таки взяты из жизни.
Неоспоримо, однако, что в большинстве современных кинокартин мы имеем дело с вещами невероятными. Так, заведения с самой что ни на есть темной репутацией предстают в розовом свете, а краска стыда скрадывается. Потому-то фильмы не перестают отражать общество. Более того, чем фальшивее изображаемая в них поверхность, тем они правдивее, тем убедительнее высвечиваются тайные механизмы общества. В реальной жизни судомойке не так уж часто выпадает счастье выйти за владельца «роллс-ройса»; а что, если владелец «роллс-ройса» вправду мечтает, чтобы судомойка мечтала возвыситься до него? В пошлых и химеричных кинофантазиях находят выражение доподлинные грезы общества, в которых вскрывается его истинная подноготная, приправленная целым ворохом обычно подавляемых желаний. (То обстоятельство, что содержание ходовой кинопродукции, как и бульварных романов, искаженно отражает и серьезные аспекты, ни на что не влияет.) Представители более привилегированного сословия и того, что рангом еще выше, не узнают себя на экране, однако данный факт никоим образом не отменяет сходства фотографического. Они не обязаны знать, как выглядят на самом деле, и усмотренная ими лживость означает лишь наибольшую приближенность к правде.
Даже в фильмах, обращенных к прошлому, узнаются приметы современного мира. Но нельзя заниматься самосозерцанием постоянно, хотя бы по той простой причине, что отнюдь не всё поддается наблюдению. Возможности приемлемых форм самовыражения ограниченны, тогда как потребность в материале ненасытна. Исторические фильмы – а таких наберется немало, – воссоздающие реальные события прошлого (в случае с «Потемкиным» другое: тут в исторической драпировке раскрывается настоящее), по фактическому своему назначению суть попытки затушевывания. Поскольку близкие исторические события неизменно грозят опасностью поднять легковозбудимые народные массы на бунт против могущественных институций, которые и в самом деле не слишком к себе располагают, камеру с куда большей охотой наводят на Средневековье – тут можно не опасаться за последствия и доставить публике истинное наслаждение. Чем дальше в прошлое уводит повествование, тем смелее становятся киношники. В исторических костюмах они разыгрывают на экране революции и в своей дерзновенности доводят их до победного конца, они удовлетворяют свою потребность в справедливости, пусть даже чисто теоретическую, экранизируя давно забытую освободительную борьбу, и всё это ради одного – предать забвению бунты наших дней. Дуглас Фэрбенкс[92], благородный покровитель угнетенных, перевоплощается в героя былых столетий и ведет отчаянную борьбу против тирании – но что с того проку нынешним американцам? Коэффициент мужества, какого исполнены фильмы, по мере приближения к современности убавляется в геометрической прогрессии. Достойные уважения экранизации мировой войны – это не бегство в загробное царство истории, но непосредственное волеизъявление общества.
Это волеизъявление отображается на экране более непредвзято, чем на театральных подмостках, что объясняется уже хотя бы наличием куда большего количества посреднических звеньев, подключенных между творцом и капиталом. Не только драматург, но и худрук театра видят себя свободными, независимыми от капитала творцами, создающими произведения искусства, не подверженные влиянию времени и классовых интересов. Увы, это невозможно, и тем не менее появляются работы, где социальная обусловленность проступает не столь явственно, как в фильмах, целиком и полностью подконтрольных директору концерна. Прежде всего комедии и трагедии, рассчитанные на мыслящую (берлинскую) буржуазию, а также качественные ревю и режиссерские постановки – всё это пока остается целостной (да и то с натяжкой) составляющей общества; так или иначе, а на десерт публика почитывает радикальную прессу, после чего, пристыженная, отправляется исполнять свои гражданские обязанности, разумеется для очистки совести. Художественные достоинства пьесы опять же не всегда становятся достоянием общественного сознания. Сочинители, как правило, народ недалекий, отрекаются от доставшегося им
