Марселен Дефурно - Повседневная жизнь в эпоху Жанны дАрк
Ненависти, которую питали друг к другу представители обеих враждующих партий и которая заставляла тех и других искать иностранной поддержки, было недостаточно для того, чтобы затемнить национальное чувство во всех до одного. Сразу же после убийства в Монтеро, когда страсти были накалены до предела, Жерар де Монтегю, епископ Парижский, попытался осуществить «священный союз», направленный против английской угрозы. Он предлагал французским партиям помириться между собой и присоединиться к дофину Карлу, «единственному сыну и наследнику короля». «Если, милостию Господа нашего Иисуса Христа, все добрые жители и горожане этого славного города Парижа усмирят свои распри, то очень легко было бы отбросить и выгнать из этого королевства англичан, к их величайшему позору и к величайшему восторгу названного города Парижа и всех тех, кто в нем живет и его населяет». Тщетный призыв, который не помешает несколько месяцев спустя большей части духовенства и горожан признать, вместе с Университетом и парламентом, законной и нормальной ситуацию, сложившуюся в результате подписания договора в Труа. И все же согласие парижан было далеко не единодушным. И потому от всех жителей города, «то есть хозяев, возчиков, пастухов, монастырских свинопасов, служанок и даже монахов потребовали дать клятву быть верными и преданными герцогу Бедфорду, повиноваться ему во всем и везде, и всем, что только в их власти, вредить Карлу, называющему себя королем Франции, и всем его союзникам и сообщникам». Но, прибавляет Парижский горожанин, «одни это сделали добровольно, другие же крайне неохотно».
Жителями Нормандии, к этому времени полностью занятой англичанами, владели те же чувства. Около 1420 г. нормандец Робер Блондель сочинил стихотворную «Жалобу добрых французов», в которой пламенно поддерживал партию дофина против англичан и их бургиньонских союзников. Он доходил даже до того, что оправдывал убийство Иоанна Бесстрашного, которого постигла именно та участь, что уготована тиранам (здесь мы находим обращенными в другом направлении те же самые аргументы, при помощи которых Иоанн Бесстрашный за пятнадцать лет до того оправдывал убийство герцога Орлеанского). Не менее показателен и «Ответ доброго и честного француза всем сословиям французского народа», который появился сразу после подписания договора в Труа и где была сделана попытка показать всю ничтожность этого документа с точки зрения разума и права: Карл VI не был свободен, когда подписывал договор, поскольку находился в руках своих заклятых врагов; а если бы он и был свободен, договор не сделался бы от этого действительным, поскольку король пребывал не в том душевном состоянии, которое позволяло бы ему принимать настолько серьезные решения. «Так как же мог столь увечный и больной король законным образом отдавать и уступать такую большую вещь, как все французское королевство?»
Наиболее примечательным из всех произведений, в которых выражена реакция французов, их национальное чувство, несомненно, является «Обвинительный спор четверых» Алена Шартье, написанный в 1422 г. Личность автора придает этому «призыву к французскому народу» совершенно особую выразительность. Ален Шартье был не только гуманистом и поэтом, чья слава к тому времени достигла своего апогея, он занимал и официальную должность. С 1418 г. он был секретарем короля и безоговорочно поддерживал дофина, лишенного наследства. Он тщетно пытался отговорить Университет от подписания чудовищного договора и, не преуспев в этом, обратился ко всем французам в своем «Обвинительном споре». Излюбленная в те времена аллегорическая форма позволила ему изобразить Даму Францию в разорванной одежде и со струящимися по лицу слезами. Она обращается к трем своим сыновьям – Дворянину, Священнику и Крестьянину, упрекая их в том, что они своими ссорами довели ее до такого плачевного состояния. Каждый старается свалить ответственность за все несчастья на других: крестьянин обвиняет рыцаря, который грабит его вместо того, чтобы защищать; дворянин критикует добрых горожан, которые, укрывшись от опасностей, разрабатывают планы кампании, но громко протестуют, когда у них просят денег на военные расходы. И тогда вмешивается священник, в котором мы можем узнать самого Алена Шартье. «Хватит ссориться, – говорит он, – когда дом горит, не время выяснять, кто устроил пожар, но все вместе должны стараться его потушить».
Конечно, Шартье, как и Робер Блондель или Жерар де Монтегю, не скрывает своей симпатии к партии арманьяков. Но и у людей, не таивших своих бургиньонских пристрастий и без всякого протеста поддерживавших решение о двойной монархии, антианглийские настроения с годами становятся все более явственными. «Дневник Парижского горожанина», в котором отражаются не только чувства автора, но также и то, что можно было бы назвать «средним показателем общественного мнения», дает тому доказательства.
До 1422 г. Карл VI был жив и продолжал носить титул короля Франции, что позволяло сохранять иллюзию национального королевства, хотя реальная власть уже принадлежала англичанам. Но едва несчастный государь скончался, как недовольство стало проявляться в открытую. Возвращаясь с похорон, Бедфорд приказал нести впереди себя меч королей Франции, символ должности регента, которую он исполнял отныне от имени молодого Генриха VI, «против чего народ сильно роптал», как пишет Горожанин. С каждым месяцем иностранное засилье становилось все более явственным, до такой степени, – заметит все тот же Горожанин два года спустя, – что «во Франции ничего не делалось без воли этого англичанина». Тем не менее Бедфорд старался склонить общественное мнение в свою пользу, принимая меры, направленные на то, чтобы оживить торговлю и улучшить снабжение столицы продовольствием. Ничего из этого не вышло, и все, что бы он ни делал, становилось поводом для критики. В 1427 г. регент отправился в Англию. Наш горожанин по этому случаю заметил, что Бедфорд «всегда обогащал свою страну всем, что имелось в этом королевстве, а возвращаясь оттуда, лишь увеличивал поборы». Празднества, устроенные в 1431 г. по случаю коронации Генриха VI, были сочтены убогими, «ужин, коим угощали парижских нотаблей, был до того плохо приготовлен, что никому и в голову не пришло его похвалить», даже больные из Отель-Дьё, которым отнесли остатки со стола, во всеуслышание заявили, что «в Париже еще никто не видывал таких жалких и скудных объедков». Прибавьте к этому, что организовано все это было крайне плохо, университетским преподавателям и советникам парламента негде было сесть, поскольку пиршественный зал был забит простонародьем. Да и рыцарский турнир, устроенный на следующий день, впечатления не исправил. И Парижский горожанин заключает: «Вот уж точно, в Париже не раз видели свадьбы детей простых горожан, которые по этому случаю старались больше, чем постарались другие по случаю коронации и турнира». В довершение всего Генрих VI покинул Париж, не проявив обычных милостей, не отпустив на свободу узников и даже на самую малость не снизив налогов.
Постоянно возраставшая нелюбовь к англичанам привела и к значительному охлаждению в отношении жителей столицы к бургиньонам. Филипп Добрый был далек от того, чтобы унаследовать популярность отца, Иоанна Бесстрашного. Когда Филипп в 1422 г. прибыл в Париж, его встретили крайне холодно. И потому его назначение в 1429 г. королевским наместником ни у кого восторга не вызвало, тем более что герцог поспешил вывести из Парижа гарнизон, поначалу им туда приведенный, посоветовав населению в случае нападения ар-маньяков обороняться так, как смогут. «Сами видите, – язвительно замечает Горожанин, – как много добра англичанин сделал нашему городу».
В противовес этому общественное мнение склонялось на сторону арманьяков. Конечно, в них по-прежнему видели опасных врагов из-за творимых ими злодеяний и разорения, которое они несли с собой, Парижу беспрерывно угрожал голод. Но нельзя было не признать, что бургундские и английские солдаты вели себя ничуть не лучше, они тоже грабили окрестные деревни и не щадили даже принадлежавших парижанам драгоценных виноградников, расположенных поблизости от города. И потому поражения, нанесенные арманьякам, уже не вызывали прежней радости, и нашему Горожанину представляются совершенно неуместными празднества, устроенные в честь англо-бургиньонской победы при Краване в 1423 г. «Весьма прискорбно было думать о том, по какому случаю устроен праздник, потому что скорее следовало бы плакать». А год спустя известие о кровавой схватке между арманьяками и англичанами поблизости от Авранша подтолкнуло его к следующему примечательному высказыванию: «Весь народ слишком люто ненавидел тех и других».
Победы, одержанные Жанной д'Арк, способствовали тому, что общественное мнение еще больше склонилось в пользу арманьяков. После битвы при Пате, когда вполне возможным представлялось нападение на Париж, Филипп Добрый вернулся в столицу, чтобы попытаться оживить угасающий пыл своих сторонников. И тогда в Париже устроили большую процессию и публично зачитали «хартию», в которой перечислены были все прежние грехи арманьяков и, в частности, напоминались обстоятельства убийства в Монтеро Иоанна Бесстрашного, когда «герцог Бургундский, стоявший на коленях перед дофином, был, как известно каждому, предательски убит». После чего, воспользовавшись волнением, которое охватило всех при упоминании об этом убийстве, «от народа потребовали клятвы быть верными регенту и герцогу Бургундскому». Но все эти пропагандистские мероприятия не только не уменьшили, но даже не поколебали воздействия побед Жанны, а главное – эффекта, произведенного коронацией в Реймсе, придавшей Карлу VII законность, которой недоставало его сопернику. Хроника венецианского купца Морозини, прекрасно осведомленного о событиях во Франции благодаря наличию корреспондентов во Фландрии, в Бретани и Провансе, показывает, какое воздействие имели победы народной героини и как распространена была вера в ее миссию. Шума, который был поднят вокруг руанского процесса и выдвинутых против Жанны обвинений в колдовстве, оказалось явно недостаточно для того, чтобы переменить мнение общества, уж слишком было ясно, что речь идет о политическом процессе. «Все убеждены в том, – говорит Морозини, – что англичане сожгли ее из-за ее успехов, только потому что французы все побеждали и побеждали, и англичане считали, что, как только умрет эта девица, удача отвернется от дофина». Сам Парижский горожанин, несмотря на то что в 1429 г., в дни, когда Жанна осаждала Париж, испытывал сильнейшую тревогу, хотя и перечисляет «ошибки и заблуждения девицы Жанны», все же прибавляет: «Много было таких и здесь, и в других местах, кто говорил, что она была мученицей и пострадала за правое дело и за своего господина, другие же говорили, что это не так». Именно ради того, чтобы подавить благоприятное для Жанны общественное мнение, через несколько недель после того, как она была казнена, один монах-доминиканец произнес в Сен-Мартен-де-Шан проповедь, в которой к ее действительным проступкам прибавил вымышленные им детали, среди прочего – что она с четырнадцатилетнего возраста носила мужскую одежду и что «ее отец и мать охотно умертвили бы ее уже тогда, если бы могли это сделать, не страшась мук совести…».
