Избранные труды по теории искусства в 2 томах. Том. 2 - Василий Васильевич Кандинский
Я смотрю через мое окно. Множество холодных заводских труб молчаливо возвышаются. Они непреклонны. Неожиданно задымила одна. Ветер закручивает дым и меняет все градации красок. Мир полностью изменился.
Комментарии
Впервые: Toile vide, etc. // Cahiers d'Art. 1935. № 3. P. 117.
Статья появилась в парижском журнале «Cahiers d'Art» в 1935 г. Она во многом развивает идеи основных предшествующих сочинений, в первую очередь, конечно, таких как «О духовном в искусстве» и «Точка и линия на плоскости». Правда, согласно литературным вкусам Зервоса, издателя журнала, они изложены в более поэтической форме.
Перевод с французского B.C. Турчина
Франц Марк
Я познакомился с Францем Марком при довольно-таки драматических обстоятельствах.
В 1910[-м], преодолевая многочисленные трудности, группа художников «авангарда» из Мюнхена успешно организовала выставку в одной из самых чудесных и больших художественных галерей[114] этого города, который они называли «Новые Афины»[115].
Для такого исключительного случая «афиняне» перестали скрывать свой истинный темперамент, который отчасти до того они успешно маскировали. Пресса потребовала немедленного закрытия «анархистской» выставки (слово «марксист» еще не было в моде), представила иностранцев опасными для старой баварской культуры. Они ясно дали почувствовать, что русские являлись наиболее опасными, — вспомним Достоевского с его «все позволено!»[116]. Действительно, русские были в группе, но также имелись и французы, итальянцы, австрийцы и, наконец, северные немцы. Ни одного баварца. Владелец галереи жаловался, что каждый день после закрытия галереи он был вынужден очищать холсты от плевков публики. Стоит сказать, что такая ужасная публика вела себя по-своему прилично — плевалась, но не уничтожала полотен, как то случилось однажды в другом городе во время моей выставки.
Охраняя доброе имя баварской столицы — Мюнхена, я должен поведать, что один голос все же был поднят в защиту выставки. Это был не просто голос баварца, но голос из Пруссии. Этот голос принадлежал Гуго фон Чуди, генеральному директору всех музеев Баварии. Он прибыл из Берлина, где был директором Национальной галереи, в которой с помощью частных дарителей открыл секцию французского искусства. Он являлся человеком свободной и чистой души, неизбывной энергии, сильной воли, что делало его безразличным к общественному мнению. Вкратце следующая длинная история: он вынужден был покинуть Берлин, и принц-регент Баварии поручил ему управление всеми баварскими музеями. Именно благодаря ему нам удалось организовать нашу выставку, так что «немедленное закрытие», требуемое прессой, так и не имело места. Более того, он посетил выставку и высказал слова благодарности владельцу, который к тому времени совсем потерял голову. В конечном итоге он стал тем, кто превратил Старую Пинакотеку[117] в подлинную сокровищницу искусства прошлых веков. Чудо это быстро исчезло после его смерти.
Но неожиданно был услышан чистый баварский голос, который пришел из небольшой деревушки Верхней Баварии. Франц Марк написал письмо нашей группе, полное энтузиазма и поздравлений. Он был тактичен настолько, что не появился лично, с тем чтобы не обязывать нас к прямым контактам с ним. Позже, когда я увидел его впервые, то понял, что он действовал полностью в соответствии с его благородной натурой.
Он являлся воистину необыкновенной личностью. Внешность его полностью корреспондировала внутреннему содержанию: гармоническое сочетание «суровости» и «тонкости».
Он выглядел как житель гор с его необыкновенным ростом, широкими плечами, худым лицом, черными волосами, с его манерой размашисто шагать. В городе он казался столь массивным, столь несоответствующим. Его лучше было видеть среди гор, лугов и лесов. Там он был «дома». Всегда его сопровождала большая белая собака по имени Русси (что являлось уплатой дани России), которая походила на хозяина беспорядком внешнего вида, силой и некоторой треугольностью облика. Было то же самое сочетание «суровости» и «тонкости». Они чудесно дополняли и понимали друг друга. Черный говорил что-нибудь Белому ласковым голосом, и Белый кивал головою в ответ.
В целом, Марк напрямую контактировал с природой, словно охотник или даже животное. Временами я чувствовал, что природа и сама рада видеть его.
Вся природа вдохновляла его, особенно животный мир. Там существовало взаимное соответствие между художником и его «моделями», и поэтому Марк мог «проникать» в жизнь животных. И это была жизнь, вдохновлявшая его.
Так, он никогда не тонул в деталях, и для него животное всегда представлялось одним из элементов всеобщего, порой даже не самым существенным. Он «конструировал» картину как художник, а не как «рассказчик». И это являлось причиной того, что он никогда не был «анималистом». Он всегда вдохновлялся великим органическим целым, так сказать природой в общем. Тут лежит объяснение оригинальности мира, создаваемого Марком, который другие безуспешно пытались повторить.
Впоследствии, со временем его активность менялась, особенно по некоторым направлениям. Я думаю, что ныне крайне трудно найти кого-нибудь, кто был бы обозлен или оскорблен при виде на полотне ярко-желтой коровы, ультрамариновой голубой лошади, вермильоно-красного льва. Тогда же публика «громила стены» и впадала в ажиотаж от таких «гримас», которые стремились «эпатировать буржуа» и оскорбляли ее. Люди чувствовали себя обруганными, что, право, лучше, чем плеваться на наши картины.
Они не понимали того, что эти краски и эти формы, которые составляли сущность этой «отвратительной манеры», есть «насилие над природой», где натура и чисто художественные средства позволяют создать особый мир Марка. Фантастический, но и реальный мир.
Можно спросить: «Когда вы еще видели синих лошадей?» И редко особо предрасположенная личность сможет ответить тихим и прерывающимся голосом: «Но... временами, вечером, при заходе солнца, черные кони часто выглядят синими». — «Что за шутка, однако же!»
Время было трудным, но героическим. Мы писали наши картины. Публика плевалась. Сегодня мы пишем картины и публика говорит: «Как мило!» Такое изменение вкусов не значит, что время стало полегче для художников.
Вместо прямого и естественного контакта с искусством новые трудности и новые препятствия возникали каждый день и находили место между произведением и зрителем. Так, люди с предубежденным мнением не видели немецких источников искусства Марка, так сказать, «немецкого духа», и потому не считали его живопись истинно немецкой. Я же вижу в нем «немецкие корни», потому что Марк любил свою страну. По моему мнению, в данном случае «национальный дух» тождественен универсальному
