Лидия Либединская - Зеленая лампа (сборник)
– Да-да, конечно, – кивнула головой Евгения Ивановна Ковальчик, редактор «Литгазеты».
– Вот видишь, как меняются времена! – радостно говорил Юрий Николаевич. – Пастернак всегда был одним из любимых моих поэтов… Когда была напечатана поэма «1905 год», я собрал сведения в библиотеке Путиловского завода о самых читаемых книгах, и выяснилось, что «1905 год» по читательскому спросу занимает одно из самых первых мест. Мы опубликовали в журнале «На литпосту» эти сведения, правда, еще имели дерзость напечатать, что Демьян Бедный находится где-то в самом конце. Демьян нам этого не простил, и началась очередная литературная перебранка. Ну уж теперь-то я напишу всё, что думаю…
Он работал с увлечением, рецензия превращалась в статью, Либединский в восторженных тонах писал не только о стихах Пастернака, но и о его прозе, сравнивал ранние варианты стихов с окончательными, прозаические ритмы со стихотворными…
Когда наконец всё было готово, он отнес рецензию в редакцию. Однако, прочитав ее, Е.И. Ковальчик недоуменно сказала:
– Вы пишете о Пастернаке так, как будто он получил Сталинскую премию…
– Но я бы очень хотел, чтоб так было! – ответил Либединский.
– Вот и подождем, когда это случится… – посмеиваясь, проговорила Ковальчик.
Но Юрий Николаевич наивно надеялся, что такое и вправду может произойти.
– Нельзя же наконец не понять, что стихи Пастернака – это не только непревзойденное мастерство, но и высочайшая гражданственность, это гордость нашей словесности. Справедливость не может не восторжествовать…
Теперь все надежды рухнули. Снова грубый, жестокий окрик. Начались ежедневные изнурительные заседания в Союзе писателей.
Как-то в перерыве Ковальчик подошла к Юрию Николаевичу и, понизив голос, сочувственно сказала:
– Видите, как хорошо получилось, что мы не опубликовали вашу статью, не то сейчас были бы в числе главных прорабатываемых. Так что радуйтесь…
– Да, нас легко сделать счастливыми… – грустно ответил ей Юрий Николаевич, и Ковальчик поспешно отошла в сторону.
Хочешь не хочешь, пришлось перебираться в город. Ездить на поезде туда и обратно Юрию Николаевичу было просто не под силу.
Мы снова в наших двух комнатах на Беговой. За лето в квартире сделан ремонт, наклеены нарядные обои. Правда, мебели по-прежнему нет, но мы с гордостью показываем детям, как всё в квартире чисто, прибрано. Они разделяют наш восторг.
Я усаживаю детей за стол обедать, и трехлетняя Тата – то ли от волнения, вызванного переездом в город, то ли от отсутствия аппетита – меланхолически возит ложкой по дну тарелки и вдруг лихо выплескивает через плечо ложку свежих, вкусно пахнущих щей. Испугавшись собственной лихости, она тут же заливается отчаянным ревом, но мне Тату ни капли не жаль, я плачу едва ли не громче нее, а щи ползут по стене, оставляя на новых золотисто-красных обоях черное, жирное, отвратительное пятно. Юрий Николаевич смеется, не зная, кого успокаивать… Милые семейные горести!
6
Однажды поздно вечером, после заседания, Юрий Николаевич возвратился домой вместе с Александром Александровичем Фадеевым.
Саша давно не был у нас, и я так рада снова увидеть его! Он, как всегда, красив и подтянут. Элегантный серый костюм в крупную клетку очень идет ему, черная легкая рубашка оттеняет седину. Саша ласков со мной, но я чувствую, что он весь напряжен и взвинчен. Сегодня утром его вызывали наверх, и у него был разговор со Сталиным.
За ужином он говорит мало, но ест с аппетитом. Пьет кисленькое кавказское вино, с хрустом раскусывает малосольные упругие огурцы, привезенные с дачи, посыпает солью черные ломтики хлеба.
– Хорошо живете, ребята, – говорит он, оглядывая нашу полупустую комнату. – Мебелишкой не мешало бы обзавестись. А впрочем, может, так лучше, очень у вас молодо тут!
– Обзаведемся…
Он откидывается в стареньком плетеном кресле, и оно скрипит и стонет под его могучей и ладной фигурой. Саша молча глядит на нас и вдруг запевает своим особенным звонким и глубоким голосом. Поет долго, одну песню за другой.
Во лужку да во лужку, во зеленом поле…
Он поет свободно, вольно, иногда взмахивая в лад пению большой красноватой рукой с длинными сильными пальцами. Потом заводит свою любимую «Рябину», «Сижу я целый день скучаю» и даже залихватские дальневосточные частушки «Нас побить, побить хотели…»
Он хвалит чай, который я наливаю ему в зеленый граненый дешевый стакан, и пьет его вприкуску.
Конечно, разговор заходит о литературных делах. Но Саша явно не хочет о них говорить.
– А ну, Лида, почитаем Блока!
И сам читает:
Превратила всё в шутку сначала,
Поняла, принялась укорять,
Головою красивой качала,
Стала слезы платком утирать…
– Ох вы, женщины, любите выяснять отношения! – И он смеется высоким заливистым смехом.
– А ты обратил внимание, Саша, что в статье Тихонова, посвященной двадцатипятилетию со дня смерти Блока, он впервые за годы советской власти назван великим поэтом? Наконец-то! Может, и с Пастернаком до такого доживем, а?
Фадеев мрачнеет.
Нет, не суждено ему было в тот вечер уйти от литературных разговоров.
– Саша, – говорит Юрий Николаевич. – Ты меня знаешь, я дисциплинированный член партии. Постановление принято, значит, оно для меня закон. Я всей душой стараюсь понять его необходимость. Но тебе-то я могу сказать… Я жил в Ленинграде и хорошо знаю Михаила Михайловича Зощенко. Не будем говорить сейчас о том, какой это талантливый писатель, ты и без меня знаешь. Ну хорошо, допустим, он совершил ошибку, написал безыдейное произведение… Допустим, что есть необходимость его жестоко раскритиковать… (Я смотрю на Фадеева, он слушает настороженно и словно немного издалека.) Но ведь Зощенко – честнейший человек, – продолжает Юрий Николаевич. – Больше того, это человек безукоризненной храбрости. Пожалуй, ни один писатель в Ленинграде не пользовался таким моральным авторитетом, как Зощенко. К нему всегда обращались за решением спорных вопросов, потому что верили в его справедливость. И такого человека вдруг на весь мир объявляют подонком. Кому это нужно?
И вдруг Саша, не дослушав, каким-то отчаянным движением стискивает голову и упирается локтями в стол. Стол старенький, он качается, посуда звенит.
– Прекрати, Юра! Я прошу тебя, прекрати этот разговор! – говорит он сквозь зубы, с трудом удерживаясь, чтоб не закричать. Какое-то непонятное бешенство овладевает им. – Я не могу вам ничего сказать! Не могу, понимаете! – твердит он. – И прекрати, прошу тебя, прекрати!
Он резко встает, подходит к окну и, раскинув руки, берется за раскрытые рамы. За окном городская августовская ночь, теплая и звездная. Доносится звяканье трамваев, редкие гудки автомобилей, но всё это издали – корпус наш стоит в глубине двора.
– Тихо у вас, – говорит он, не оборачиваясь. – И к земле близко… Хорошо! – И вдруг повернувшись: – Не сердись. Но я говорить об этом не буду. Не может человек одновременно лежать и стоять. Выбирать надо!
– Не будешь одновременно лежать и стоять, будешь сидеть… – негромко сказала я. Он расхохотался.
– В остроумии тебе не откажешь, – не оборачиваясь, проговорил он.
– А если бы тебя и вправду посадили и объявили бы врагом народа? – осмелев, спросила я.
– А я бы и стал им! – вдруг со злобой ответил он, отошел от окна, и лицо его стало непроницаемым. Но внутреннее напряжение чувствовалось во всем – в голосе, в движениях. Он пригладил обеими руками и без того гладкие, блестящие волосы и сказал, откашливаясь, по-деловому:
– Ну, вот что, Юра. Раз уж вы снова короновали меня своим председателем вместо Тихонова, так извольте помогать мне. Придется тебе бросить все дела и вместе со Степаном Щипачевым через несколько дней отправиться в Ташкент. Посмотрите, как они там перестраивают работу в Союзе писателей в свете последних постановлений… Можешь Лиду с собой взять, только уж за свой счет…
– А куда я без нее… – смеется Юрий Николаевич.
7
В Ташкент поезд пришел рано утром. Вопреки нашим ожиданиям, на вокзале нас никто не встретил. Видно, из Москвы не была вовремя послана телеграмма. Что делать в незнакомом городе в воскресенье? Гостиницы наверняка переполнены, в Союзе писателей никого нет. Нам известно только одно: фамилия секретаря Союза писателей, к которому по приезде надлежало обратиться, – Шарипов. Мы даже имени его не знаем. Дежурный по вокзалу любезно предоставляет в наше распоряжение телефонный справочник, но, увы, Шарипов в Узбекистане – фамилия столь же распространенная, как в России Смирнов или Сидоров.
Мы набираем номера телефонов одного Шарипова за другим, но на наши звонки никто не откликается: погода хорошая, день нерабочий, вероятно, Шариповы, как и прочие жители Ташкента, предпочитают проводить воскресенье за городом.
Наконец вытянут счастливый номер. Заспанный голос, правда, не очень приветливо, но всё же отзывается на звонок и спрашивает: почему его тревожат так рано в воскресный день? Степан Петрович обстоятельно объясняет, что из Москвы приехали писатели Либединский и Щипачев, о чем в Союз писателей должна была быть послана соответствующая телеграмма.
