Лидия Либединская - Зеленая лампа (сборник)
Как обычно бывает на таких вечерах, Юрий Николаевич сначала рассказывал о своей работе, прочел отрывок из повести «Будьте счастливы», которую писал в Нальчике, потом стал отвечать на вопросы и записки собравшихся. Вопросов было много. И традиционные, которые задаются на вечерах почти каждому писателю – «Как вы пишете – из книги, из головы или из жизни?», – и выражающие интерес по существу литературной работы, и праздные – разошелся ли такой-то со своей женой и продолжает ли Н. пить водку?
На одни вопросы Юрий Николаевич отвечал подробно и обстоятельно, на другие – кратко и односложно, некоторые оставлял без ответа. Но вот он прочел вслух одну из записок, и в зале раздался дружный и добрый смех. В записке спрашивали: «А не знаете ли вы, жив ли тот Либединский, который написал “Неделю” и “Комиссаров”?»
Переждав смех, Юрий Николаевич сказал, улыбаясь, но я видела, что улыбка эта невеселая:
– Вот что значит написать свою первую книгу в двадцать два года! Через двадцать пять лет, когда тебе нет еще и пятидесяти, уже с трудом верят, что ее автор может существовать на земле. Но он, как видите, жив…
Домой возвращались мы пешком, через огромный, душистый, теплый и темный парк. Слева, в темноте, прыгая с камня на камень, ударяясь о прибрежные скалы, шумела река. Впереди, совсем близко, заслоняя небо, поднималась стена лесистых гор. Звенели цикады. В парке тихо и пусто.
Мы долго шли молча.
– Странная у меня судьба, – вдруг заговорил Юрий Николаевич, кладя руку мне на плечо. – Вот уж сколько лет приходится соперничать с самим собой. Когда я перечитываю сейчас «Неделю» и «Комиссаров», мне кажется, что эти книги написал мой младший брат, а может, даже сын, – в его голосе зазвучала ревность. – А ведь потом было еще немало книг – повесть «Завтра», ее сразу обвинили в протаскивании идеи Троцкого о перманентной революции, и даже помыслить нельзя, чтобы ее переиздать, хотя всё в ней не так просто… Не идеи Троцкого хотел я в ней выразить, а мечту молодых коммунистов о мировой революции! Потом «Рождение героя»… Каких только обвинений ни звучало со страниц газет – и в порнографии обвиняли, потому что главный герой женится на сестре своей покойной жены, и в принижении роли партийного аппарата, а я хотел в образе Эйдкунена показать нарождающуюся партийную бюрократию. Ругательных статей об этой повести было примерно столько же, сколько в свое время хвалебных о «Неделе», только «Правда» поначалу воздерживалась. Но Сталин лично сказал Мехлису, редактору «Правды»: «А вот Либединского мало критиковали…»
И покатилась новая волна критики. Был роман «Поворот» о труднейшем переходе к НЭПу, и снова обвинения, на этот раз в очернении нашей действительности. Вот и нет этих книг, словно никогда и не было. Они изъяты из библиотек. А в 1936 году, когда начались у меня партийные неприятности, рассыпали набор готовящегося издания «Недели» и «Комиссаров». Десять лет и эти книги не переиздаются, нигде не упоминаются, принято делать вид, что их тоже не было и нет. А ведь в них история становления нашего общества. А вот читатели помнят их! Я твердо знаю, что пишу сейчас лучше, почему же эти книги, пусть несовершенные, так полюбились людям?
Он помолчал и с хрустом сломал протянувшуюся через аллею тоненькую веточку.
– Будет тебе, рад случаю покритиковать себя! – пыталась возразить я.
Юрий Николаевич взял меня под руку и легонько похлопал по ладошке, чтобы я не мешала ему говорить.
– А как же без самокритики? – совершенно серьезно и даже со школьнической готовностью сказал он. – Вот Саша Фадеев всегда смеялся надо мной и даже сердился: «Что это у тебя, Юра, за страсть критиковать себя? Ты только посмотри, как называются твои статьи: “Почему мне не удалось «Завтра»?”, “Моя критика «Комиссаров»”. Или тебя мало ругали?..»
В темноте слепо метнулась летучая мышь и бесшумно исчезла.
– Ругали меня, конечно, достаточно и даже с избытком. Но кто же лучше меня может понять недостатки моих произведений? И с каждым годом они мне виднее. Некоторые из них я бы устранил при переизданиях, а есть такие, которые и не стал бы устранять. Например, свойственная тогда, и не мне одному, некоторая романтическая возвышенность стиля. Пусть она остается! Мне хочется, чтобы сегодняшний молодой читатель почувствовал, как жило и чувствовало мое поколение… Чтобы писать дальше и писать лучше, необходимо осмысливать недостатки своих книг.
С реки донеслось протяжное гортанное пение и мелкий-мелкий перестук копыт – кто-то ехал на ишаке, но, наверное, где-то внизу, потому что ни певца, ни ишака не было видно…
– Критика критике рознь… – снова заговорил Юрий Николаевич. – Умная критика помогает, злая ругань мешает. Читатель перестает в тебя верить, да что скрывать, бывали минуты, когда я сам терял веру в свои силы. Но это были только минуты, и, право же, их было очень мало… Зато как я был счастлив, когда вскоре после того, как вышел в свет номер «Красной нови», где были опубликованы первые части «Баташа и Батая», у меня в квартире раздался телефонный звонок. Снимаю трубку и ничего не понимаю: чей-то знакомый голос читает вслух прозаический отрывок. И знаешь, неплохо написано! Прислушиваюсь: батюшки, да это же мой «Баташ»! «Хорошо, верно?» – спрашивает голос, окончив чтение. Тут я сразу узнал: Паустовский! Мне от радости даже говорить стало трудно. После несправедливых проработок тридцать седьмого года меня несколько лет вообще не печатали, а тут вдруг доброе слово! Признание товарища – большая радость для писателя. Мы так часто невнимательны к работе друг друга… А реабилитации моих первых книг мы еще добьемся! – вдруг упрямо и весело говорит он. – И тогда махнем с тобой на Урал, где начиналась моя жизнь. Вот увидишь, это обязательно будет!..
Он оказался прав. Но с этого вечера в пустом ночном парке в Нальчике должно было пройти десять очень нелегких лет, прежде чем книги Либединского «Неделя» и «Комиссары» снова заняли свое место на книжных полках. Только, к великому сожалению, ему пришлось, по настоянию цензуры, изрядно «покалечить» их, убрав самые острые места. Но я оптимистка и верю: они еще будут изданы в первоначальных вариантах, так же, как другие книги Либединского.
5
Возвратившись в Москву, мы на другой же день отправились в поселок Валентиновка, сняли там две небольшие комнаты и перевезли на дачу наше семейство.
В город мы ездили редко.
Юрий Николаевич, как всегда, поднимался раньше всех в доме, съедал приготовленный с вечера (чтобы никого не потревожить) бутерброд и садился работать. Это было время, когда он вновь, после четырехлетнего перерыва смог писать, сидя за письменным столом. Проснувшись утром, я неизменно видела его, склонившегося над рукописью. Я подолгу лежала тихо, стараясь, чтобы он не заметил, что я проснулась, потому что он тут же оставлял работу, садился ко мне на постель, и начинался тот торопливый и сбивчивый утренний разговор, когда оказывается, что за ночь накопилось очень много важного, о чем необходимо немедленно сообщить друг другу.
Поднимались дети, мы слышали за дощатой стенкой их по-утреннему глуховатые голоса, смех, шлепанье босых ног. Шли приготовления к завтраку, Юрий Николаевич уходил в сад, и мне с террасы было видно, как девочки неотступно следуют за ним, смешные, голенькие, в цветастых трусиках и с яркими ленточками в куцых, тоненьких косичках. Они медленно бродили по саду, заросшему густой зеленой травой, и так как трава росла гораздо быстрее, чем наши дети, то к концу лета маленькую Лолу совсем не стало видно во время этих прогулок. Я смотрела, как они подолгу стоят возле колючих кустов или замшелых пеньков, рвут мелкие ромашки и со всей серьезностью шести, трех и полутора лет слушают рассказы отца…
Осенью Машка должна была идти в школу, в первый класс. Мы волновались и радовались за нее и огорчались, что нельзя будет прожить на даче сентябрь. В шкафу появилось коричневое форменное платьице и черный передник, а мама привезла из города коричневый портфель с сияющей застежкой…
– Подрастают дети… – говорил Юрий Николаевич.
Но вот в середине августа в газетах опубликовано постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград».
Как гром среди ясного неба! Только год прошел, как кончилась война, которая, казалось, разогнала призраки тридцать седьмого года. Народ, великой кровью победивший фашизм, завоевал доверие правительства и лично товарища Сталина. Советская литература, сражавшаяся вместе со всем народом, казалось бы, продемонстрировала верность идеалам социализма и тем самым должна была бы обрести если не полную, то хотя бы большую свободу самовыражения. Так, во всяком случае, думали многие, искренне на это надеялись.
Весной 1946 года вышла в свет книга избранных стихов Бориса Пастернака. Мы без конца читали ее вслух друг другу. И вдруг «Литературная газета» заказала Либединскому рецензию на нее. Он согласился писать с условием, что это будет хвалебная рецензия.
