Цветы в тумане: вглядываясь в Азию - Владимир Вячеславович Малявин
В итоге мировая религия буддизм повсюду успешно и охотно облекалась национально-исторической спецификой. Между тем и другим нет никакого спора. Просто в существующее тело культуры встраивается иная перспектива. Но сам принцип самоподобия утверждает иерархию абсолютного и конкретного измерений события. Это относится, разумеется, к самому буддизму с его необъятным пантеоном божеств и великим разнообразием духовных практик. Но тот же принцип распространяется и на отношения буддизма с местными религиями: буддизм и бон в Тибете, буддизм и даосизм в Китае, буддизм и синто в Японии… Повсюду локальные религии освящают некую субстанцию жизни, ее энергию или силу (ла в Тибете или ци в Китае), но образуют сложную иерархию культов, осеняемую буддийской идеей пустоты. А буддизм, вбирая в себя местные культы, в известном смысле дает им новую жизнь, даже отчасти в них растворяется. Эта оригинальная и в своем роде очень прочная религиозная система в равной мере утверждает и преемственность, и разрыв между отдельными религиозными традициями подобно тому, как понятие таковости бытия может обозначать одновременно и универсальный принцип бытия, и уникальное качество каждого момента существования. Буддизм с его пустотой и субстанциальность местных религий, накладываясь друг на друга, оказываются взаимно как бы мнимыми, призрачными величинами. Но в алгебре духовного опыта наложение двух мнимостей утверждает нечто безусловно реальное и истинное…
Лет двадцать назад, в пору расцвета постмодерна, в Америке было в ходу замысловатое словечко co-nonbeing, со-небытие. Слово хоть и странное, но удачно описывающее природу чистого события. Правда, было бы точнее усилить его качественное измерение и говорить о со-небытийности. И притом помнить о символической природе самого понятия небытийности, отразив это обстоятельство на письме, скажем, таким образом: со-(не)бытийность. Таково имя самой естественной и одновременно самой утонченной реальности, самого прочного единства природного и культурного, человеческого и божественного.
В сущности, весь Тибет предстает такой мнимостью пустоты. Его пустынный простор – лучший образ полноты бытия. Его сверкающие пики взывают к глубине сердечной мудрости. В краю бесконечно богатой пустоты можно быть только на краю всего. В стране событийности можно быть только странником – всем открытым, всем чужим. Странничество, по сути, и есть встреча с чужим-родным, искусство жить неузнанным и незнакомым.
Видимый покой Тибета тем и велик, что исполнен могучего внутреннего динамизма. Простор по определению не может не рваться из себя, убегать за собственный горизонт. Лучший признак святого места, говорят тибетцы, – это когда за горным проходом открывается бесконечная даль. Таких мест в Тибете хоть отбавляй. А степь и плоскогорье делают их обитателей прирожденными путешественниками. Тибет населен постоянно странствующими людьми. Многие, как пастухи, кочуют по роду занятия. Но не меньше и таких, кто отправляется в путь, чтобы поклониться святыням.
Передвижения в Тибете занимают так много времени, что в дороге частенько даже забываешь о том, что куда-то едешь, и начинаешь воспринимать дорожный быт как неизменный уклад жизни. Перед глазами с величественной степенностью тянутся, навевая приятную дрему, прекрасные, но странно похожие картины: реки и долины, перевалы и проходы, плоскогорья с цепями гор на горизонте и стаями облаков вверху, снова долины и снова перевалы. Невольно всматриваешься в нависшее над головой небо, его мистическую геометрию. В его светлой синеве вдруг сойдутся тучи, брызнет прозрачный дождик, и снова выглянет солнце. В чистом воздухе отчетливо видны далекие деревни у горных склонов. На вершинах скал темнеют развалины древних крепостей. Эти руины попадаются на удивление часто, они – едва ли не единственное напоминание о глубине исторического времени и человеческих свершениях – или тщеты свершений? – в этом торжественном краю, где все дышит покоем вечности. И постепенно путешественнику начинает казаться, что это он застыл на месте, а мир неспешно проходит перед ним роскошной театральной декорацией. Как ни странно, путешествия в Тибете – отличный способ обрести покой в душе. Ибо человек будет по-настоящему покоен только тогда, когда понимает, что все вокруг – блики и тени.
Благость вечного покоя нарушает людская суета. Дороги в Тибете сейчас – одна гигантская стройка. За несколько последних лет построена асфальтированная трасса до западной оконечности Тибета с ответвлениями в Непал. Путешествие по строящейся дороге с ее ужасными объездами через грязь, пыль, канавы, кучи мусора и глубокими – по капот глубиной – реками, да еще ночью – это, конечно, приключение не для слабонервных. Но еще хуже, когда какой-нибудь участок просто закрывают на весь день для движения транспорта. А такое случается сплошь и рядом. Ставят шлагбаум или просто протягивают веревочку, а конец ее – в палатке, где валяется на кровати краснолицый, раздутый от гордости дорожный полицейский. Как всегда в Китае, вопрос решается по обстоятельствам: когда сотню долларов сунешь, когда припугнешь связями в Пекине, иной раз отделаешься душевным разговором и пачкой сигарет, а порой внаглую объедешь пост по полю, а полицейский сделает вид, что не видит: ему за веревкой поручено смотреть. Однажды натыкаемся на шлагбаум, а парень из своей будки кричит, что дорога закрыта до вечера: идут взрывные работы. Получив всего-то 50 юаней, он тут же потянул за заветную веревочку. Мол, поезжайте под свою ответственность. Но бывало, и нередко, что ничего не помогало и дело доходило до большого скандала.
Впрочем, построить новую трассу в Тибете – это еще полдела. Дожди, оползни, камнепады, морозы, а часом и землетрясения с поразительной быстротой разрушают вроде бы по всем правилам уложенное полотно или совсем новенький мост. Так что ремонт дорог в Тибете – занятие столь же постоянное, как и их строительство. И притом стратегически важное. Интересы большой политики и туристического бизнеса в этом пункте совпадают.
В обычае посещать святые места сошлось так много черт мировоззрения и жизненного уклада тибетцев, что свести его к какой-нибудь одной идее или теме невозможно. Разумеется, он плотно вплетен в буддийскую и бонскую мифологию, но его теоретические обоснования сложились сравнительно поздно. Исторически он уходит корнями в древний культ гор, на который впоследствии наслоились буддийские мотивы. В раннем буддизме, кстати, отдельного культа гор не существовало. В Тибете записки о паломничествах в святые места появляются с XII в., хотя из них ясно, что уже тогда эта
