Цветы в тумане: вглядываясь в Азию - Владимир Вячеславович Малявин
Покорить небо в Тибете можно только одним способом: приникнув к нему, дав ему войти в себя. Тибетец в смерти отдает себя небу (см. ниже об обряде «небесных похорон»). Самые амбициозные стремятся войти в небо с другой стороны, вгрызаясь в землю, погребая себя в горе, как и предписывает великое пространство гор. И потом земля – она ведь тоже от века, как небо, и так же задана человеку, так же неустранима.
Сердце этой небесной страны – в трудах подвижников, увенчанных духовным просветлением. А место подвига – уединенная пещера в горах, мрак горной норы, пугающий и защищающий, чужой и родной, уводящий по ту сторону условностей человеческого понимания, не говорю уже человеческого быта. Только здесь человек дерзает предстоять Небу. Только здесь он может испытать себя огненной мощью Безмерного и перенять хотя бы малую ее толику. Но и этого достаточно, чтобы не чувствовать холода, сидя в снегу, создавать мысленным взором образы, которые реальнее настоящих, и даже испепелять вещи тем же взглядом. Подвижник становится господином мира, повелителем пространства и времени. Проницая мир духовным взором, он видит небеса и умеет вести душу умершего по загробным мирам.
В теориях и исследованиях религии мало обращается внимания на совершенно особую роль затворнического бдения в духовной жизни. Конечно, было бы неправильно, даже нелепо противопоставлять монастырское общежитие и затвор, киновию и скит, но нельзя не видеть и принципиальной разницы между ними. Монастырь и затвор выражают очень разные жизненные позиции и формируют разные жизненные уклады. Монастырь – что в христианской Европе, что в Тибете – есть в своем роде фокус общества и даже общественности, инкубатор и духовный патрон общественных институтов, обычаев, ценностей, оплот образования и учености. Особенно хорошо это видно на примере Европы, где монастыри выработали основные формы светского общества. Выкраивая в распахнутости небес пространство социальности, монастырь создает общественное самосознание, а вместе с ним здравомысленную рефлексию, моральные ценности и даже художественный вкус. Красивый вид и превыше всего красота окультуренной природы повсюду составляют если не обязательный атрибут монастыря, но, по крайней мере, важное качество монастырской жизни. Недаром публика судит о монастырях по их красоте. Отсюда лежит прямой путь к комфорту секулярной цивилизации, и он был в масштабах истории довольно быстро пройден Европой. Комфорт изначально означал духовное утешение. Его достигал тот, кто сполна испытал муки духовного роста. Надо признать, что в Европе подмена духовного утешения материальным комфортом – эта страшная измена Запада его исконным идеалам – все-таки не отменила религиозной подоплеки светской жизни, а стало быть, и подлинного уважения к личности.
Напротив, затвор, пустынничество строго индивидуальны и совершенно свободны от социальных и эстетических условностей. Эта предельная высота духовного подвига не предполагает созерцательной дистанции и потому не имеет никаких внешних атрибутов. Она утверждает невероятное, сверх логическое совпадение имманентности природы – предстающей, конечно, в ее максимально девственно-диком образе (пустыня, горы) – и трансцендентности божества. И то и другое нетварны, существуют «от века». Это верно даже для христианского пустынничества: тело Антония Великого, по словам его биографа, после двадцати с лишним лет жизни в пустыне «не претерпело никаких изменений, ибо всегда пребывало в совершенно естественном состоянии». Тем более этот постулат верен в отношении буддизма, трактующего природу как нетварную реальность, не отличающуюся от природы Будды. И тела буддийских подвижников сохраняются навеки.
Словно в подтверждение этой идеи совпадения духа и тела аскеза затворничества в своем пределе изливается в мир, становится каналом и идейным оправданием обмирщения религии. Буддизм, как и христианство, в полной мере прошел этот круг религиозного развития. Святые затворники прямо-таки буквально учреждали мировой порядок: их циклы затворнической медитации – традиционно три года, три месяца и три дня – имели своим результатом усмирение местных демонов и появление святынь, удостоверявших присутствие божественного строя в мире.
Итак, аскеза и подвижничество устанавливают какой-то особенный вид духовного общения и даже родства за пределами мирских уз. Ибо, поистине, усилие самопознания открывает присутствие Учителя, неведомого наставника в последней глубине сердца – того, кто пришел первым и пребудет вечно, возвращаясь в мир с каждым мгновением сознательно проживаемой жизни.
Физическое пространство Тибета прошито тысячами незримых нитей духовной преемственности, связывающих учителей и учеников внутри религиозных школ. Нет в Тибете более прочных и важных связей. На этой презумпции покоится краеугольный камень тибетской культуры: идея о перерождении будд в череде человеческих поколений. Вот почему Тибет для его жителей – святая земля. А пафос деликатнейшего взаимодействия между людьми и богами в этом материально-святом теле «страны снегов», утонченная игра присутствия-неприсутствия удостоверяется квазитеатральными представлениями, ритуалами игры в широком смысле слова, столь характерными для всей Восточной Азии, но в особенности Тибета.
Имманентности природы и трансцендентности божества в чем-то родственна спонтанность народного быта. Жизнь идет вперед не приказами и регламентами, а «неслышным велением» (слова Лао-цзы) инстинктов, рефлексов, привычек, желаний, мимолетных прозрений, безотчетной силы обычая. Монастыри, собирая в клубке связей учителей и учеников общественное время, являют собой, помимо прочего, образ народной души и народной памяти. А подвижники воплощают тайну народного гения, и им дано осознать и выразить в своем житии правду народного бытия. Они – мудрецы, которые пробуждают людей от наивности обычая, от детского сна повседневности только для того, чтобы вернуть людям счастье детского радушия, не заставляя их «впадать в детство», но давая им возможность, прямо по евангельскому завету, «стать как дети».
Между подвижником и народом непроходимая пропасть, но они – одно целое, соучастники одной «политики просветления». Вот глубочайшие устои жизни в Тибете, где народ ведом ламами, почти ничего не зная о сути их святости, как ребенок не понимает отца и только безотчетно доверяется ему. Однако же этот народ нисколько не сомневается в том, что он и ламы едины. Ибо ламы освящают его быт и его душу в их детской невинности, чистой спонтанности.
Если уж говорить об имманентности Земли, то земля Тибета в ее полноте и целостности и есть для ее жителей истинный прообраз совершенства и самодостаточности бытия как «тела Будды». В Тибете, как верят тибетцы, присутствуют все 25 святых мест мироздания высшего разряда и 32 святых местности низшего порядка. Более того, те же 25 святых мест, как утверждают ламы, имеются в каждой горной долине. У этой идеи святости мироздания есть, конечно, космологическое измерение. К примеру, тибетцы почитают четыре священных горы и
