Цветы в тумане: вглядываясь в Азию - Владимир Вячеславович Малявин
Немало поездив по Тибету, узнав быт и характер его народа, не раз посетив одни и те же места, что дало мне возможность оценить происходящие там перемены, я теперь по своему обыкновению предлагаю читателю не обычные путевые заметки, а впечатления, проверенные рефлексией, своеобразные концентраты дорожного опыта, чувства, исследованные разумом, – вразумленные чувства. Эти сгустки мыслечувствований – своего рода прообразы только что описанных капель океанической жизни – представляют некий целостный взгляд на жизнь и потому позволяют увидеть больше, чем отдельные предметы; они несут в себе семена прозрений. Они – как выпавшие на дно реки времени, нерастворимые в мутных водах повседневности кристаллы народного быта, в которых светится память духовного опыта. Есть надежда, что в них душа Тибета, который ныне, как и весь мир, стремительно погружается в пучину амнезии глобального капитализма, «свой прах переживет».
Один Тибет, два Тибета, много Тибетов
Еще никто не объяснил, каким образом Тибет, оставаясь, без сомнения, единым историко-культурным пространством, всегда распадался на несколько очень разных областей. Особенно бросается в глаза контраст между Западом и Востоком. Трудно представить более непохожие друг на друга и притом равно прекрасные миры. Запад овеян романтикой пустыни, забвения и тайны: безлюдный простор, фантасмагорический ландшафт, руины заброшенных городов, пропыленные, словно слившиеся с бледной землей люди и пустынные храмы, где в полумраке горят нетленным золотом древние фрески и путника встречают загадочно-нежной улыбкой статуи Будд, чудом избежавшие хунвейбиновского погрома. Восток – это шиллеровская романтика буйного хаоса жизни: глубокие ущелья, лесистые кручи, бурные реки, гордые, бодрые, по-праздничному ярко одетые люди, калейдоскоп жилищ, наречий и обычаев, стойко сопротивляющийся «упростительному смесительству» модернизации.
Запад предъявляет тайну бесконечности видимого мира, Восток – тайну вездесущей границы видения. Единство Тибета не дано, а скорее задано его обитателям. Его нужно разгадывать, в него нужно верить, как верят в исконную благость жизни. В этой стране, где живые не имеют фамилий, а мертвые могил, вечность, висящая в безмерности горных далей, наполняет все поры этого ничейного, необъятного, сверхчеловеческого пространства, и сама природа Тибета – аскетически суровая, но и божественно возвышенная – зовет преодолеть все преграды и условности физического существования. Здесь не до культуры, не до политеса. Нужно штурмовать Небо – оно рядом. И ради этой великой цели можно и нужно жертвовать всем.
Впрочем, «штурмовать» – не то слово. Разве можно победить, покорить безбрежное, пустое, несотворенное Небо? Да и нет у человека в Тибете сил бросить вызов небесным стихиям и создать, как он делает на равнинах, свой уютный, закрытый, подвластный человеческому разуму мир, наполнив его обывательскими мечтами, борьбой, приятельством, пороками и прочей скукой человеческого быта. Здесь человеку едва хватает – да что там, всегда не хватает! – сил противостоять яростно атакующим его стихиям: вечной нехватке воздуха и шквальному, до костей пробирающему ветру, проливным дождям (в горах обычно с градом), вездесущему пронзительному холоду по ночам и проч. Тибетцу приходится довольствоваться самым необходимым в жизни, о благополучии и комфорте он даже не мечтает.
Нужда рано или поздно становится добродетелью. Тибетцы постоянно живут под знаком аскезы. С давних пор они добровольно вверяют себя вечности Неба, пугающей и манящей. Они отказываются от всего, чтобы все обрести. Однажды я услышал, как китаец пенял тибетцу за то, что его соплеменники бедны, ведь бедность – удел глупцов. Тибетец прямо в духе евангельского завета отвечал, что его народ вовсе не беден, просто его богатства собраны у лам в монастырях, то бишь на небесах. И не здесь ли кроются истоки удивительных – просто невероятных, учитывая тяжелые условия жизни в Тибете, – добродушия и ненаигранного веселья тибетцев? Кто все оставляет, тому все остается; тот живет в душевном изобилии. Тибетцы знают это свое достоинство и говорят не без тайной гордости за себя: «Тибетцы терпят неудачу из-за своего простодушия, китайцы терпят неудачу из-за своей хитрости».
В горах пространство воспринимается совсем иначе, чем на равнине. Здесь трудно определить физическое расстояние, все кажется равно далеким и близким. Мировая сфера свертывается в каждую точку пейзажа, а каждая точка, в свою очередь, развертывается в беспредельную сферу, как бы несет ее в себе. В этом есть какая-то глубокая правда человеческого сознания, нашего внутреннего самообраза, который одновременно фокусируется и рассеивается, сосредоточивается в себе и превосходит себя. Горный пейзаж – лучшая тренировочная площадка для бодрствующего духа, и не случайно принцип многоперспективного, сферического взгляда, нераздельности близкого и далекого определил всю стилистику изобразительного искусства Восточной Азии. Итак, подлинный образ сознания – это сфера и круговорот реального времени, в котором сходятся мгновение и вечность, и, следовательно, круговорот внутренней преемственности.
В то же время безбрежность, океаничность горной местности обусловливает то, что в каждой ее точке ощущаешь себя на периферии, заброшенным, приговоренным к уединению, как и должен ощущать себя святой подвижник в горной пещере. В итоге жизнь в горах – это вечное скольжение на грани миров, где все определяется линией горизонта, опытом граничности существования.
Россия – не горная страна, но страна больших пространств. И поэтому невольно сравниваешь с пейзажем Тибета русский простор – всегда окаймленный на горизонте лесами, теряющий и… находящий себя в уединенности «глухого угла» или «заповедного места». И там, и здесь люди разобщены, привычны к пустынной шири и чувству заброшенности, которое в высших своих проявлениях поднимается до переживания богооставленности, оставленности Богом, что, конечно, означает не отдаленность или отделенность от Бога, а нечто прямо противоположное. И там, и здесь духовная просветленность срослась с бытом, вросла в него настолько, что изменить обычай или слово в молитве – значит предать родину. Такие условия жизни провоцируют и великую жертвенность, и резкие, не сказать буйные, поступки и чувства: иначе духовную высоту в толщу быта не впихнуть. В краю гималайских вершин то и другое уживается рядом, а часто и в отдельном человеке. Вот только один штрих: в Тибете раскаявшиеся Кудеяры продолжали свое дело – для него по-своему традиционны шайки набожных разбойников.
Конечно, «интеллигентные люди» хотели бы эти крайности смягчить, цивилизовать, подчинить рационально выстроенному порядку. Польза таких усилий сомнительна. А главное, если приглядеться внимательнее к народному быту, легко увидеть, что подобное вроде бы асоциальное поведение не только не подрывает единство народа, но даже служит его подлинной основой. Та же толпа полудиких паломников, в Тибете наблюдаемая ежедневно, излучает ни с чем не сравнимые энтузиазм и сплоченность. Почему? Потому что эти люди приучены ценить
