Евгений Добренко - Политэкономия соцреализма
а) или вы тогда вводили в заблуждение строительство, что у вас бетон хорошего качества;
б) или, заверяя, что тогда у вас был прекрасный бетон, вы лишаете себя возможности говорить теперь о том, что у вас плохой бетон, потому что якобы у вас нет технического персонала. Что же, вам царь небесный помог тогда сделать прочный бетон? Я могу сказать больше: огромная часть работающих у вас приобрела за это время навык, повысила свою квалификацию… тут надо искать настоящую причину плохого качества, а не подсовывать нам фальшивки в виде объективных причин. Их нет» (С. 215).
Как и в случае с рядовым вохровцем, как и в случае с десятками других руководителей лагеря, Френкель сам – продукт перековки: до того как стать великим организатором социалистического строительства и перековки десятков тысяч людей в ГУЛАГе, он был международным аферистом. «В какой бы уголок Союза ни забросила вас судьба – пусть это будет глушь и темнота, – отпечаток порядка, организованности, четкости и сознательности в работе несет на себе любая организация ОГПУ, будь она на берегах Ледовитого океана или в тропических болотах Ленкорани» (С. 219). Именно эта система и перевоспитала в свое время Френкеля, поскольку «его прошлые навыки дельца–индивидуалиста, бизнесмена–одиночки непрерывно сталкивались с методами ОГПУ. […] ОГПУ оторвало Френкеля от прошлого. ОГПУ дало ему будущее» (С. 220). Перед нами – настоящий perpetuum mobile перековки.
С одним из персонажей «ББК» – Семеном Фириным, прошедшим столь же славный путь, мы имеем возможность познакомиться «в жизни». В «ББК» есть ему посвященная глава «Добить классового врага» о том, как произошел перелом в судьбе героя, с подробной биографией его и его родителей. Спустя некоторое время после того как книга о ББК была опубликована, наш герой выступил с докладом «Итоги Беломорстроя» на Президиуме Комакадемии. Представляя докладчика, Горький говорил: «Есть один процесс, на который мы недостаточно обращаем внимание. Это – процесс отбора лучших. Этот процесс отбора лучших идет, конечно, не только на Беломорско–Балтийском канале. Он будет идти и на канале Москва–Волга, он идет на чистке партии, он идет на фабрике у станка, в колхозах, он идет всюду и везде. Это – процесс воспитания лучших, отбор лучших для того, чтобы сделать всю страну, все население страны лучшим, чтобы создавались крепкие, умные, сильные, даровитые люди. […] Отбираются лучшие, и в свою очередь каждый из них, конечно, тоже будет воспитывать лучших»[286]. Такими лучшими и являются чекисты. Заключенные же, как заметил Фирин, «постепенно, незаметно для себя, начинают превращаться в свою противоположность»[287].
Как показывает доклад Фирина, целью производства в лагере является не столько канал, сколько сами производители («квалифицированная рабочая сила»). Докладчик и говорил о «двоякой победе Беломорстроя»: заключенные «преподнесли советской стране прекрасный подарок» – сам канал, а кроме того, «сами переплавились в огне творческого труда и в основной своей массе вернулись в трудовую советскую семью исцеленными – и политически и морально»[288].
Любопытно, что дискурс доклада Фирина функционирует в том же стилевом поле, что и книга о ББК, – в диапазоне от терминологической перегруженности до вполне соцреалистической «художественной красивости». Так что на одном полюсе слушатель узнает о том, что «северный склон Беломорстроя является не только наиболее красивым, но в то же время и наиболее интересным с гидротехнической точки зрения местом, здесь расположены наши красавицы–плотины»[289], но тут же о «красавицах плотинах» сообщается: «Водораздельный бьеф с северной стороны замыкается двухкамерным шлюзом, дающим переход на более низкий уровень Матко–озера; невдалеке от этого шлюза расположен открытый деревянный водоспуск оригинальной конструкции с деревянными сегментными затворами, предназначенными для сброса в случае надобности лишних вод с Водораздела. […] Рядом с этой водоудерживающей плотиной расположена водосливная бетонная плотина, в непосредственной близости от которой за однокамерным шлюзом начинается второй по длине искусственный деривационный канал, проходящий почти на протяжении 5,5 км в иольдиевых глинах»[290]. Этот сугубо технический дискурс выполняет ту же функцию, что и проанализированный Михаилом Рыклиным «дискурс о метро», развивавшийся тогда же в «Истории строительства Московского метро» – книге, вышедшей в той же серии «Истории фабрик и заводов», что и «ББК»: «Метродискурс систематически дереализует специализированные, профессиональные, технические языки, приобщая их к мощной мифологии сталинского времени, он создает внутри себя условия для овладения техникой, но лишь на уровне воображаемого, более того, с помощью дискурса или, если угодно, институционализированной речи не может быть построено ни одно техническое сооружение, и если московский метрополитен работает до сих пор, надо предположить в духе того времени существование нераскрытого заговора инженеров, техников, рабочих, направленного против тотализации этого дискурса»[291]. Стоит лишь заметить, что в случае с ББК заговора, по всей видимости, никакого не было: канал оказался одной из самых бесполезных «великих сталинских строек коммунизма». Кроме того, «метродискурс» не был столь последовательно сосредоточен на «перековке». В его центре – сам результат: чудо–метро. Иное дело – ББК. Здесь мы имеем дело прежде всего с «перековкой через труд».
Самое сталинское определение труда как «дела чести, дела славы, дела доблести и геройства» несет в себе скрытый пласт значений: в нем выделены все возможные моральные составляющие, кроме, казалось бы, самого естественного – экономического содержания труда. На самом же деле речь идет именно об экономике: через превращение индивида в морального «советского человека», воспринимающего труд как «дело чести», и происходит его дисциплинизация. В ситуации отсутствия экономических стимулов к труду, моральные мотивы оказываются определяющими: это готовая ролевая рама для «героя труда». То, что в основе этой конструкции имплицитно находится дискурсивно нейтрализованный террор, составляет саму суть этого «дела чести». Поскольку в «перековке» важен не сюжет (бесконечное число раз воспроизведенный в советской литературе), но сама социальная функция этого дискурса, «перековка» может быть определена как механизм по легитимации и одновременной дереализации лагеря через его морализацию. Она служит единственно этой цели, поскольку не только создает заменного индивида («героя»), но играет ключевую роль в рутинизации террора, без которой система не могла бы функционировать, – она создает «социалистический объект желания», образец для идентификации. И все же настоящий продукт перековки – не «перековавшийся» индивид, но сам лагерь: индивид должен жить в соответствии с готовой для него социальной ролью, по образцу прекрасного «героя труда», но, приняв этот дискурс, он принимает и заложенный в нем генетический код героя – он «помнит» (пусть и бессознательно), что место рождения этого героя, «настоящего советского человека» – именно лагерь. Это то, что навсегда сохранил в «памяти жанра» советский Bildungsroman, за спиной героя которого всегда – вохровец, а за «красотой труда» – лагерный барак. Именно эта, невидимая часть жанровой конструкции и составляет самое содержание производимого советским романом «изображения жизни в ее революционном развитии».
В ответном слове по докладу Фирина в Комакадемии Горький говорил: «Наш пролетарий сам создает культуру в новых формах, он понимает и чувствует, что […] культура только тогда может быть прочна, монолитна, когда это – культура массы, культура, пропитывающая всю массу целиком, и тот огромный потенциальный запас энергии, который заключается под черепными коробками 160 миллионов людей»[292]. В сущности, это и есть работа по стиранию памяти лагеря в «черепных коробках 160 миллионов людей», но направленная не на забвение, а на постоянное напоминание о травме: советский «роман воспитания» стирает затем, чтобы переписывать; он преображает вчерашнего заключенного в соцреалистического героя; но, меняя образ, он не может стереть память о терроре. Это, впрочем, и не входит в его функции, поэтому от него всегда исходит напоминание о насилии и, следовательно, угроза.
Проходящая перед читателем галерея перековывающихся героев – от начальников лагеря до заключенных – вся основана на своеобразной гомогенности. Характерно даже и то, что все начальники – евреи; даже в написанной Зощенко «Истории одной перековки» – своего рода «case study» – главный «перекованный» заключенный Роттенберг – тоже еврей – он, разумеется, в конце сам становится воспитателем, затем старшим воспитателем, комиссаром участка, наконец, начальником штрафного изолятора, т. е. на глазах читателя превращается в нового Френкеля, что лишний раз демонстрирует непрерывность и универсальность перековочного процесса.
