Людмила Черная - Антропологический код древнерусской культуры
Летописание велось, как правило, по указанию того или иного князя при том или ином монастыре, что отражалось на количестве и качестве информации о данном князе и что позволяет предполагать происхождение частей летописных сводов и в целом судить об их источниках. Для нас же важно отметить, что, хотя объектом внимания летописцев были «временные лета», т. е. «мимоидущее» время, «вечное» время ими постоянно учитывалось и подразумевалось, а кое-где становилось основным предметом их интереса. Они включали в повествование оценку излагаемого с точки зрения христианского провиденциализма, а также душеполезности или душевредности. Со временем в летописных текстах возрастает число сюжетов, ориентированных на житийную литературу, наполненных церковно-учительными элементами и дидактизмом. Например, некрологи князьям дома Ростиславичей – Святославу (1172 г.), Мстиславу (1177 г.), Роману (1180 г.), Давыду (1198 г.) – превращены в Ипатьевской летописи в отвлеченные стилизованные похвалы христианскому князю вообще, они лишены фактических данных об их княжениях, о каких-либо событиях времени их правления. Порой при изложении одних и тех же событий летописцы прибегают то к фактологичности, подробно и по-деловому описывая происходящее, а то к житийному стилю, избегая подробностей, но делая упор на назидательности и душевной пользе. Так, в той же Ипатьевской летописи в рассказе об убийстве киевлянами князя Игоря Ольговича прослеживаются упомянутые два варианта отношения к изложенному событию; в уста Игоря летописец вкладывает упреки и обвинения, рассуждения о том, что нагим он явился на свет, нагим и уйдет из него и пр. Страстное обращение Игоря к своим врагам начинается словами: «О, законопреступници, врази всея правды, Христови отметьници, почто яко разбойника хощете мя убити?».[312] Подобные же рассказы некоего Василия об убиении князя Василька Ростиславича Теребовльского под 1097 г. и анонимного участника событий расправы с Андреем Боголюбским в 1174 г. позволили Д. С. Лихачеву выделить их в особый жанр «повестей о княжеских преступлениях», что свидетельствует о вызревании в недрах летописей новых жанровых форм древнерусской литературы.
Тенденция к душеполезной назидательности, изначально наметившаяся в «Повести временных лет», привела к тому, что многие фрагменты ее вошли в дальнейшем в различные церковно-учительные сборники, отдельные повествования начали жить самостоятельно в качестве повестей, сказаний, слов, поучений и т. д. Так, к примеру, в Прологе (Синаксаре и 1-й редакции) из «Повести временных лет» заимствованы рассказы о церковных празднованиях памяти Бориса и Глеба, Феодосия Печерского, об освящении Десятинной, Георгиевской церквей, Софии Киевской. Подобных примеров масса. Один и тот же текст, взятый из летописи, начинает приписываться разным лицам, поскольку в его содержании остаются только «общие места» – рассуждения о спасении души, о погублении души, опирающиеся на одни и те же цитаты из Библии, святых отцов, богословов и т. д. Примером подобного рода может служить поучение, приписываемое в Новгородской четвертой летописи (под 1058 г.) Луке Жидяте и названное «Поучение архиепископа Луки к братьи». Оно общо и отвлеченно по содержанию и смыслу, его легко перевести в разряд поучений вообще: сначала в нем говорится о необходимости посещать церковь, где следует благочестиво молиться, далее перечисляются христианские добродетели и заповеди, которых следует держаться (быть добрым, прощать зло, творить милостыню и добро и т. п.). По-видимому, в силу этого данное поучение проникло в самые разные сборники («Пролог», «Измарагд» и др.) под разными именами и без оных: «Поучение святых апостол о спасении души», «Поучение святого архиепископа Василия о душевной пользе», «Поучение святого епископа Григория», «Словеса душеполезна от святых апостол и святых отец».
Дольше других сохраняли приверженность деловому фактографическому стилю Новгородские летописи. В основе Новгородской I летописи лежат местные записи, ведшиеся при дворе епископа, отсюда многие статьи связаны с церковной и культурной жизнью города, отражают местные события, реальные истории. «Вечное» время присутствует и на ее страницах, в особенности в форме комментариев провиденциалистского толка типа «Бог весть», «што нам Бог даст», «что явить ны Бог», «а то Богови судити», «за грехы наши» и т. п. Вот как, к примеру, объяснялось в Новгородской первой летописи по Синодальному списку появление монголо-татар на границах Руси в 1223 г. в связи с Калкской битвой: «Том же лете, по грехом нашим, придоша языци незнаеми... и не ведаем откуду суть пришли и кде ся деша опять; Бог весть отколе приде на нас, за грехы наша».[313] Во всех летописях к призывам к воинам постоять за «землю Русскую» все чаще добавляются призывы «потягнуть за святые церкви», новгородцы добавляют «и за святую Софию», псковичи – «за святую Троицу» и т. д. Не только в содержательной своей части, но и по форме летопись теснейшим образом связана с церковной литературой. По мнению М. И. Сухомлинова, от пасхальных таблиц в летописи попал обычай перечислять все года подряд, оставляя часть из них без каких-либо летописных заметок и статей.[314] Летописные жизнеописания по форме все более тяготеют к житиям святых, что и понятно, поскольку именно жития концентрированно выражают всю сущность нового понимания смысла человеческого бытия.
Житийный жанр закономерно становится основным в литературе Древней Руси, так как в жизнеописаниях святых, мучеников, угодников содержатся примеры и образцы нового человека эпохи «Души». Вся культура того времени призвана показывать нового человека, учить праведной земной жизни и путям в жизнь вечную для спасения души. При создании житий русские авторы опирались на византийские образцы. К примеру, «Житие Иоанна Златоуста» повлияло на жития Феодосия Печерского, Авраамия Смоленского и др. Самыми используемыми из византийских произведений в древнерусских житиях рассматриваемого времени были жития Николая Мирликийского и Саввы Освященного. Первые жития, посвященные русским святым, вместе с тем характеризуются и сугубо местным колоритом, их отличает тяга к историческим деталям, к подробностям реальной жизни своего героя, к достоверности и убедительной доказательности изложения.
Как известно, «Житие преподобнаго отца нашего Феодосия, игумена Печерьскаго»[315] было написано черноризцем того же монастыря Нестором, которому приписывается и летописная «Повесть временных лет». Автор упоминает византийские образцы, на которые он ориентировался: «Житие Антония Великого» и «Житие Саввы Освященного». Но житие Феодосия насыщено и жизненными реалиями: характеризуя мать Феодосия, Нестор не ограничивается указанием на ее благочестие, а описывает ее непростой нрав; говоря о жизни Феодосия в монастыре, автор делает много зарисовок реального быта Киево-Печерского монастыря; подробно рассказывает об осуждении Феодосием князя Святополка за свержение с престола своего брата. Перу Нестора принадлежит и житие первых канонизированных князей-мучеников Бориса и Глеба («Чтение о житии и погублении блаженную страстотерпцю Бориса и Глеба»).[316] Оно начинается с большого исторического введения (от грехопадения Адама и Евы до распятия Христа), но много внимания уделяется и злободневным событиям Руси, осуждению междоусобных войн русских князей. Ставя перед собой задачу создать образ мученика, Нестор говорит о предуготовлении Бориса к этой миссии, выражающееся в чтении с детства Священного Писания и житий святых, в стремлении избежать брака. Как и в византийских мартириях, герои не противятся своим убийцам, они с молитвой принимают мученические венцы.
«Сказание о Борисе и Глебе», созданное неизвестным автором, продолжает эту линию в еще более эмоциональном ключе. Так, сцены убийства далеки от реалистичности, решены сугубо в душеполезной форме: братья смиренно идут на заклание, предпочитая жизнь вечную жизни земной, мимоидущей... В предсмертной молитве Борис благодарит Бога за то, что избавил его от греховной жизни в суетном сем мире и даровал ему мученическую смерть во славу Христа: «Слава ти, яко сподобил мя еси от прелести жития сего льстнаго! Слава ти, прещедрый живодавце, яко сподобил мя труда святых ти мученик!».[317]
Среди памятников древнерусской агиографии, созданных в домонгольский период, можно назвать также «Житие Антония Печерского», «Житие Варлаама Хутынского», «Житие Леонтия Ростовского», «Житие Евфросинии Полоцкой» и др. В них чувствуется неопытность авторов в агиографическом жанре, с лихвой компенсируемая искренней и преданной любовью к своему герою. Например, в «Житии Леонтия Ростовского» повествуется о восстании язычников 1071 г. в Ростове Великом, называются имена ростовских епископов Феодора, Илариона, Исайи.[318] В «Житии Ефрема Новоторжского» большое место занимает рассказ о его службе ростовскому князю Борису в качестве конюшего боярина, об убийстве Бориса, а вместе с ним и брата Ефрема Георгия в 1015 г., об уходе Ефрема на север в Новый Торг и создании там странноприимного дома, а затем через 12 лет подвига странноприимства принятии иночества и строительстве монастыря, посвященного князьям-мученикам Борису и Глебу.[319] Столь же богато подробностями и «Житие Евфросинии Полоцкой», внучки полоцкого князя Всеслава Брячиславича, ушедшей в монастырь в 12-летнем возрасте, основавшей два монастыря (мужской и женский), совершившей паломничество в Иерусалим в 1173 г. и умершей там.[320]
