Николай Вахтин - Русские старожилы Сибири: Социальные и символические аспекты самосознания
Когда не было муки, они делали такое из рыбы, называлось «тельно». Одно тело снимали у рыбы. Кожу отделяли, одно вот это тело в ступе толкли. И это вот они истолкут и, если соль была, посолят. А кожицу эту отдельно обжарят. Такая получается масса, и они ее на досочки так, как тесто раскатают, а в середину эту жареную кожицу, получается такая лепешка. И ее на рыбьем жиру жарят, на тихом огне. Получается такой сплошной, как котлета. Потом, когда она готова, они ее нарезают мелкими кусочками. Вот это заменяло хлеб. Мужики возили [в] тундру… Потом из рыбы делали барчу. Сушили такие полосочки, рыбье тело, или юколу засушат. Потом ее тоже толкут, кожу выкидывают, и получается такая труха. Вот ее если подсолить и перемешать, с рыбьим жиром, то получается такое вкусное. А чтобы не выветривалось, в налимьей коже набивали, как мешок целлофановый, и возили с собой в тундру. Это тоже еда была из рыбы. Потом еще делали вар. Это осенью, в сентябре, в больших таких котлах, рыбу свежую бросали, и с рыбьим жиром она тушилась. Перемешивали большой такой лопатой, и тоже потом в налимью кожу. Возили так с собой на рыбалку. А потом, когда появилась мука, то уже и хлеб сами пекли. Так жили… Первобытно (ж 29 ЧР).
Жизнь «до хлеба» воспринимается как примитивная, но тем не менее необходимый элемент русской крестьянской культуры – хлеб – в ней присутствует, хотя и не как реальность, а как символ: и по вкусовым, и по питательным свойствам описанное здесь «тельно» не может быть приравнено к хлебу.
Бытовые обычаи и правила поведения
Оба рассмотренных выше сюжета – одежда и пища – имеют одну общую черту, а именно: «своя» одежда и пища противопоставлена местной (чукотской, юкагирской) как цивилизованное – дикому; и одновременно «своя» одежда и пища противопоставлена русской, как традиционное – новому. Это двойное символическое противопоставление помещает старожильческую культуру в особую нишу: ее представители описывают себя как хранителей цивилизованной традиции , как оплот «культурности», перенятой от предков и обороняемой как от окружающей дикости, так и от профанирования «новыми веяниями». По этому признаку старожильческая культура занимает промежуточное положение между символическим самоописанием русских как проводников цивилизации и прогресса и символическим самоописанием коренных народов как последних хранителей быстро уходящей традиции: старожильческая культура совмещает в самоописании и то и другое.
Эти элементы символического самоописания заметны и в более общих высказываниях, касающихся хозяйственных и бытовых правил. Традиции, правила поведения, обычаи воспринимаются иногда очень серьезно – как религиозная система, как мировоззрение, отличающее свою группу (в приводимой ниже цитате – эвенов) от старожильческой и русской:
Родители передавали, как надо жить, а я пытаюсь сейчас передать моей внучке. Меня мама приучала, что у женщины и у мужчины есть свой нож. И отдельные ножи для хлеба, для мяса, отдельный нож для рыбы. Все должно быть отдельно. Вот у православных или кто верующий – они молятся. А у нас нож свой (ж?? АН).
Вот позиция приезжего русского: для него все без разбору жители Походска – лентяи и пьяницы, дикий некультурный народ, безалаберный и покорный:
Я вот своим в Походске не стал. Г: Почему? Инф: Они меня хотели, конечно, своим сделать, под себя подстроить. Хотели меня женить… Пьяницей меня хотели сделать. Потом видят: по бабам не бегаю, не пьянствую, домой [денежные] переводы отправляю. Все: не свой. Они хотят, чтобы я в стаде был, такой же, как они. Безалаберный, всегда во всем участвовал, никогда не спорил… (м 36 ЧР).
Однако для самих старожилов их правила поведения, их быт резко противопоставлены поведению и быту коренных народов по признаку цивилизованности – дикости: так, походский информант вспоминает, как некоторые коренные жители Русского Устья неохотно признавали свое происхождение от эвенов:
Инф 1: А они родителей-то скрывали, дети из этого поколения. Г: А что – считалось плохо быть эвеном? Инф 2: Да, видимо. Здесь же население было в основном русское, цивилизованное. Им казалось, что это плохо. Видят же, как эти живут и как те живут (Инф 1 – м 41 ЧР; Инф 2 – м 48 ЧР).
Информанты отмечают многочисленные отличия в бытовом поведении, в хозяйственных практиках и привычках. Мотивы здесь уже знакомые:
Они же, казаки, культуру привезли. У мамы дома русская печь стояла, не чувал. Там они спали, готовили (ж 39 МК).
Наши чуванки почти все работящие, хозяйственные, заботливые, в доме порядок – вот эти отличаются от других (ж 53 МК).
В: Почему чукчанки такие? Инф: Вы просто не были у них в яранге. Я бы не хотела там быть. Ой, там такое! Наши сразу приспособились: сделали к той же яранге такую пристройку, типа коридора: первая палатка, просторная, где можно раздеться, повесить все, дальше идет прихожая, а дальше уже сама яранга [93] . Наши пекут хлеб, а чукчи будут сидеть на галетах, на лепешках. Вот три народа, и все разные. Марковские – народ своенравный, бабки тут строгие, слова им не скажи. Это потому, что они, марковские, не местные и не русские, а камчадалы (ж 54 МК).Хранимая традиция, в частности – традиция разделения хозяйственных работ на женские и мужские, противопоставляется «новомодным» тенденциям. Коренной походчанин-мужчина построил жене по ее просьбе теплицу, но сам предупредил, что и не подумает к ней подходить, он человек тундры: возиться в огороде – не мужское дело. В чем-то похожая ситуация в Маркове: теплицы есть практически у всех, составляют предмет гордости, особой заботы и соревнования (у кого лучше уродилось) – однако работают в них в основном женщины: мужчины охотятся и ловят рыбу, считая огородничество полезным, но женским занятием. Сравнивая жизнь раньше и теперь, старожилы, естественно, сетуют на упадок нравов и вспоминают прежние строгие порядки, особенно в воспитании детей:
К о л ы м ч а н к а: Детям баловаться вообще не разрешали. Долго гулять не разрешали – только до 6 часов. Работать с малых лет приучали: рыбу считать, или перебирать, или раскладывать. Уборку дома делали, полы мыли. Детей нянчили. Погодки же шли – друг друга нянчили (ж 37 ЧР). М а р к о в ч а н к а: У нас, в нашей семье, очень было строго. Мы уже сами знали: папе перечить нельзя ни в коем случае. Он нам ничего не сделает, но брат мне… будет воспитывать. Мама-то нас жалела, но если надо сделать – хочешь, не хочешь, надо вставать и делать. На меня оставляли маленьких детей, когда ездили на сенокос. Мне было шесть лет, и уже оставляли детей. А к возвращению взрослых я должна им сварить, должна была за детьми смотреть, чтобы не разбежались (ж 54 МК). И н д и г и р е ц: Русскоустьинцы к детям относились очень ласково, но строго. Бить не били, но спрос был строгий. Дети очень почитали родителей. Дети никогда не вмешивались в разговор взрослых (м 48 ЧК).
Две информантки, одна родилась в Русском Устье (Инф 1), другая – в Походске (Инф 2), вспоминают о прежних строгих правилах воспитания детей:
Инф 2: А маленькие были, так вообще. Я не знаю… вечерний чай во сколько бывает – в четыре, в пять… попили – все: дети, ложитесь спать. Мы ужин никогда не ждали. Нам дедушка команду дал – все. Мы спим ли, не спим – должны лежать. А вот когда соберутся взрослые люди – если днем, то нас вообще выгонят на улицу: идите, ходите. Чего разговаривают – нас не касается. Инф 1: Очень строго было. Инф 2: Это нынче дети сядут, уши развесят или все расспрашивают. Нынче вот этакий ребенок знает, отчего, как и почему (Инф 1 – ж 31 ПХ; Инф 2 – ж 37 ПХ). По этому признаку старожилы символически противопоставляются местным, у которых нравы более дикие, менее «обузданные» цивилизацией; это касается, в частности, поведения и нравов женщин: у «коренных народов» женщина – дитя природы, не знающая никаких ограничений; у «нас» она подчиняется строгому кодексу поведения:
Женщины у них (ламутов) боевые, такие открытые, могли все, что вздумается, говорить. Если у наших женщин не положено было выступать там где-то, что-то говорить, то те могли и высказаться, в адрес соседа, например. Им, как мой отец говорил, все это сходило. У нас все строго было, я до 21 года беспрекословно слушалась отца, родителей, старших братьев. А у ламутов женщины, девушки уже могли пить. Курили, пили. Расхолаживались (ж 54 МК).
С этим связаны, вполне ожидаемым образом, брачные и сексуальные правила старожилов. Здесь очень ярко проявляется различие между самоидентификацией группы старожилов, с одной стороны, и восприятием этой группы извне. В представлении старожилов о себе строгость сексуального поведения была исключительной: родить вне брака для девушки – грех и вечный позор, которого старались избежать всеми силами; а если подобное несчастье случалось – грех всячески скрывали. Ср. следующий рассказ колымчанки:
Моя тетя Мария согрешила – в девушках родила. Это было страшное дело. Дедушка Митрофан строгий был, они были набожные люди, ей, конечно, доставалось. Они быстренько маленького Геру взяли себе, усыновили, он до старости носил их фамилию и отчество по деду. И он уже мать не знал. Об этом никто никогда ему не говорил. Знали, но не говорили. Потом она вышла замуж за С., белоруса. Дед с бабкой переехали с ее ребенком в Колымское. Специально переехали. А она осталась в Нижнеколымске. А сын свою мать не знал, он дедушку и бабушку звал «папа» и «мама». А ее звал «тетя», и она ему не сказала. <…> Это всё вообще очень сильно блюли. И чтобы до замужества забеременеть – это было очень позорно. Было очень строго. Порой даже из дома выгоняли. А выгнать-то выгонят, но потом – куда денешься? – обратно пустят (ж 37 ЧР).
