Цветы в тумане: вглядываясь в Азию - Владимир Вячеславович Малявин
«Камень навевает думы о древнем.
Вода навевает думы об отдаленном…»
Незапамятная древность и невообразимая даль, безусловно, имеют между собой нечто общее. И то и другое уводит к истоку всех образов и форм. Одно в конце концов смыкается с другим: горные кряжи венчаются грядами облаков, и простертая по небу полупрозрачная дымка есть не что иное, как дыхание массивных скал. Вода – динамичный покой. Камень – застывшее движение. И то и другое не чуждо человеку, напротив, интимно родственно ему. В действительности они указывают пределы человеческого: ту прапочву человеческого бытия, «вечно вьющуюся нить» (Лао-цзы) вселенской жизни, из которой выходит и в которую возвращается индивидуальное сознание. Вот почему вода и камень – лучшие учителя человека.
К чему я напоминаю об этих известных и даже, может быть, тривиальных истинах? К тому, чтобы заново открыть для себя, свежим взором оценить весьма нетривиальное чувство таинственной глубины воды – таинственной именно в силу видимого отсутствия этой глубины. Более того, в жизненном укладе китайцев области Цзяннань, т. е. «к югу от Реки» – районе устья Янцзы, примыкающем к Шанхаю, – эта тайна воплотилась, пожалуй, с максимально возможной очевидностью и убедительностью.
Главная примета здешних мест – так называемые водные деревни: селения, где улицами служат каналы, обложенные камнями, а единственным средством передвижения – лодки. Я проехался по всей Цзяннани и до океанского побережья провинции Чжэцзян и убедился в том, что сеть водных путей и озер охватывает весь этот регион, и даже железные дороги следуют маршрутам старинных каналов. Отдельные хорошо сохранившиеся «водные деревни» превращены нынче в туристические аттракционы. Они и в самом деле чрезвычайно живописны – с извилистыми рядами неказистых белых домиков, как бы прильнувших к питающей их протоке, словно стайка рыбок, собравшихся на кормежку; с грациозными арками высоких мостов в форме «небесной радуги», на которых по старому обычаю кое-где прилепились лавочки и харчевни. С улицы дома закрыты высокой глухой стеной неизменного грязновато-белого цвета, их настоящее крыльцо – домашняя пристань, откуда в узкой тихоходной джонке с бамбуковым навесом, укрывающим от дождя, можно уплыть хоть на край земли. А сегодня гондольерши этих маленьких китайских Венеций катают на джонках туристов, напевая им протяжные песни местных рыбаков. В одном месте я увидел целую дюжину ручных бакланов, которых китайцы издавна приспособили для ловли рыбы. Бакланы важно восседали на бортах джонки, словно команда матросов, ждущих своего капитана.
Жемчужина Цзяннани – город Сучжоу, который в особенности славится своими классическими садами. Сучжоу расположен всего в часе езды от Шанхая, но во многих отношениях является его антиподом, притом что эти антиподы, подобно Москве и Петербургу в России, дополняют и даже объясняют друг друга, вместе образуя неподражаемое своеобразие китайской культуры. Если Шанхай весь воплощает порыв ввысь и вовне, то Сучжоу, целиком обращенный к своей густой сети каналов и протоков, всем своим обликом и особенно своими слепыми, непроницаемыми для внешнего взора стенами домов, выходящими на улицу, свидетельствует о внутренней глубине жизни. Город низких, невзрачных зданий, словно стыдящихся своего присутствия и спешащих раствориться в многочисленных парках и монастырях, в подступающих к городу холмах, но превыше всего – слиться со своим отражением в воде и так подтвердить реальность зеркального мира. Город купцов, разбогатевших на торговле шелком, и оттого же город артистической богемы и красивых женщин. Здесь впервые – так сказать, в лабораторных условиях – сложилась та хранимая водой стихия призрачности, всеобщей трансмутации вещей, вселенской алхимии бытия, которая в Шанхае была положена в основу глобального бренда китайской культуры и стала доступной для всемирного обозрения.
Гордость Сучжоу – его старинные сады, сложившиеся в XIV–XVII вв. Эти сады, бесспорно, самый насыщенный и утонченный образ китайского жизненного мира. Они, прежде всего, являют непредставимое, чисто символическое пространство саморассеивания, где ни одна вещь не «держит» себя, ежемгновенно соскальзывает в «иное» и… продолжается в нем. «Вне сада есть еще сад», «внутри сада есть еще сад»: две эти формулы напоминают о том, что идея китайского жизненного пространства есть вечнопреемственность отсутствующего. Китайский сад, в отличие от садов европейских и даже японских, не имеет сколько-нибудь упорядоченного образа, для него не существует правил и законов. Он есть только знак бесконечного богатства разнообразия мира, он удостоверяет присутствие вечнотекучего Хаоса. Его созерцание предполагает единовременность движения и покоя, его пространство до бесконечности расслаивается и складывается в себя, являя образ «плетения ткани жизни». Оно всегда рассчитано на конкретность физического восприятия, но внушает опыт незыблемого покоя Вечноотсутствующего.
Такова же и вода: эта вестница забвения говорит о мимолетном, навеки ушедшем, но в ее безостановочном беге сокрыт безмятежный покой; в нем возвращается непреходящее. Понятно, что вода играет ключевую роль в эстетике китайских садов. В садах Сучжоу она занимает не меньше половины всей территории и притом служит их композиционным ядром: обычно в центре сада располагается большой пруд, окруженный галереями и павильонами. Посреди пруда поставлены беседки, соединенные зигзагообразными мостиками. Вода хранит в себе отражение земного мира, а если быть более точным – тайну красоты нематериальности вещей, красоты всего движущегося и текучего: полет насекомых, колыхание тростника и ветвей деревьев, перемещение тени, отбрасываемой камнями и зданиями, движения рыб. Раскладывающееся и свертывающееся, словно дракон, пространство сучжоуского сада удостоверяет неисчерпаемость мгновения и места, вместивших в себя разные ритмы мироздания. Вода и есть среда этой вселенской нематериальности, взаимного наложения бесчисленных теней мира. Но этот эстетизм тени – возможно, именно потому, что речь идет об эстетике пустого и отсутствующего, – ничуть не мешал удовлетворению повседневных житейских потребностей владельцев сада: из пруда брали воду для полива и хозяйственных нужд, рыбу из того же пруда подавали к столу и т. д.
Надобно твердо усвоить: покой пустоты есть условие и сама сущность технической деятельности человека. Вода потому и предстает лучшим прообразом человеческой практики, что сама способна к неисчерпаемым превращениям: будучи в своем исходном состоянии покоя водной глади зеркалом мира и более того – зеркальностью, существующей прежде мира; она может представать и кипящей струей ключа или водопада, и бурным горным потоком, и извилистой протокой, и воронкой водоворота. Извилистому руслу водного потока в Китае придавали особенно большое значение, ведь такое течение вод свидетельствует о сжатии пространства и, следовательно, о концентрации жизненной энергии мироздания. «Где у воды есть три излучины, там будет счастье, долголетие и покой», – гласит старинное китайское изречение. А в
