Страдание и его роль в культуре - Юрий Миранович Антонян
Э. Фромм связывал рост насилия с крушением надежд. «Именно потому, что люди не могут жить без надежды, тот, чья жизнь полностью разрушена, ненавидит жизнь. Поскольку он не может сотворить жизнь, он хочет уничтожить ее, что лишь немногим менее чудесно, но что гораздо легче выполнить. Он хочет отомстить за свою несостоявшуюся жизнь и делает это ввергая себя в тотальную деструктивность, так что не имеет особого значения, разрушает ли он других или сам подвергается разрушению»[76]. Эти мысли Фромма важны, в частности, в том отношении, что массовое крушение надежд создает особую нравственно-психологическую атмосферу в обществе, когда ослабевают или отвергаются вековечные моральные нормы и воцаряется вседозволенность, когда невозможно найти защиту. Именно такая атмосфера возникла в России после Октябрьского переворота и в Германии после прихода к власти А. Гитлера, а в Камбодже — Пол Пота. Однако небезупречным выглядит утверждение Фромма, что не имеет особого значения, разрушает человек других или сам подвергается разрушению. Думается, что в первом случае опасность намного выше. Но Фромм несомненно прав, что первопричиной ненависти и насилия, являются не экономические неурядицы, а безнадежность положения, повторный крах перспектив.
Произведения Сада не имеют, на мой взгляд, художественной ценности, а поэтому называть его писателем очень мало оснований. Его так называемые романы и повести представляют собой психологическую компенсацию (замещение) его болезненных сексуальных влечений. Их сюжеты примитивны и однообразны, а сексуальные похождения героев и героинь порой весьма неправдоподобны[77]. Он не является философом, его рассуждения не поднимаются выше обыденных представлений. Зато порнографии в самом непристойном виде в них более чем достаточно. Ж. Делез назвал Сада великим антропологом, но если согласиться с этим мнением, то следует признать порнографические фильмы, фотографии, рисунки и т. д. серьезными антропологическими трудами.
Чтобы понять, почему Крафт-Эбинг назвал по фамилии Сада столь распространенный ныне термин, означающий крайнюю степень жестокости, приведу несколько выдержек из садовского романа «Жюльетта»[78].
«Уберите угрозу наказания, измените понятия, отмените уголовный кодекс или переселите преступника из одной страны в другую, и дурное деяние, конечно, останется дурным, но тот, кто его совершает, больше не будет испытывать чувства вины за него. Следовательно, чувство вины — это всего лишь неприятная ассоциация, она вырастает из обычаев и условностей, которые мы принимаем за абсолют, но она никогда, никоим образом не связана с характером поступка, который мы совершаем» (с. 16).
«Стоит найти в себе силы и безболезненно избавиться от всех предрассудков, набраться мудрости и понять, что в сущности все преступления одинаковы, и ты научишься управлять своим чувством вины в зависимости от конкретных обстоятельств… Научившись справляться с чувством вины по поводу незначительных проступков, ты скоро научишься подавлять в себе неловкость при совершении довольно жестокого поступка, а потом творить любую жестокость, как большую, так и малую, с неизменным спокойствием» (с. 17).
«Сожалеть о той боли, которую ваш поступок может кому-то доставить, значит любить того другого больше, чем самого себя, и нелепо сочувствовать страданиям других, если эти страдания доставляют вам удовольствие, если принесли вам какую-то пользу, если каким-то образом щекотали, возбуждали, наполняли вас радостью и блаженством. Следовательно, в этом случае для угрызений не существует никаких реальных причин» (с. 18).
«Если мое Богатство, влияние или положение позволяют мне употребить власть над вами или подавить ваше сопротивление, тогда без жалоб покоритесь всему, что мне вздумается вам предложить, ибо свое удовольствие я должен получить непременно, а получить его я могу, только подвергнув вас мучениям и созерцая ваши горькие слезы» (с. 242).
В произведениях Сада много сцен запредельной жестокости. Так, в одном из его романов для разжигания похоти на медленном огне поджаривают двух девочек-подростков. Описаний самого омерзительного разврата просто не счесть. Например, в нескольких его романах рассказывается о поедании экскрементов одним из случайных (впрочем, у него почти все случайные) сексуальных партнеров у другого.
Между тем, произведения Сада получили однозначную положительную оценку у некоторых философов и филологов. Так, Ж. Батай писал, что язык Сада, видите ли, по сути есть язык жертвы. Лишь жертвы могут описать истязания — палачи с необходимостью пользуются лицемерным языком господствующих строя и власти. Как правило, объясняет Батай, «палач пользуется не языком насилия, чинимого им от имени господствующей власти, но языком этой власти, которая явным образом его извиняет, оправдывает и придает его существованию какой-то возвышенный смысл… Позиция Сада противопоставлена позиции палача, являясь ее полной противоположностью. Как писатель, отвергая жульничество, Сад заставляет встать на свою позицию таких персонажей, которые в действительности могли бы только молчать, но он прибегает к их услугам, чтобы обратиться к другим людям со своим парадоксальным дискурсом»[79].
Здесь Батай сам прибегает к явному жульничеству, поскольку зверское насилие в сочинениях Сада учиняют не люди, действующие от имени господствующего строя и власти, а частные лица. Палач может быть только у государства, во всех остальных случаях это просто убийца; садовские убийцы никогда не говорят от имени власти, они выражают только собственные желания и говорят своим языком. Язык Сада не есть язык жертвы хотя бы потому, что ни в одном его произведении ей не выражается никакого сочувствия. Вряд ли какое-нибудь государство одобрило бы поджаривание девочек на медленном огне.
Делез, дающий весьма высокую оценку работам Сада, опирается, в частности, на его роман «Сто двадцать дней содома». В нем один из персонажей объясняет, что его возбуждают не «присутствующие здесь объекты», но Объект, которого тут нет, т. е. «идея зла». Но это идея того, чего нет, это идея Нет, которая не дается и не может быть дана в опыте, поясняет Делез. Вот почему садовские герои приходят в отчаяние и ярость от своих реальных преступлений — столь жалких по сравнению с этой идеей, достигнуть которую по силам лишь всемогуществу рассуждения. Они грезят о каком-то универсальном и безличном преступлении, которое продолжалось бы непрестанно. Даже тогда, «когда я уже перестала действовать сама, — мечтает одна из садовских
