Страдание и его роль в культуре - Юрий Миранович Антонян
Садисту необходима количественная и качественная тщательность описания. Эта точность, по Делезу, должна относиться к жестоким и тошнотворным актам, которые превращаются в источники удовольствия. В садовской «Жюстине» монах Климент говорит: «В нашей среде тебя уже поразили два непотребства: ты удивляешься тому, что иные из наших собратьев испытывают столь острое удовольствие от таких вещей, которые обычно полагаются нечистыми и зловонными, и ты также изумляешься, что наше любострастие могут разжечь такие действия, которые, по-твоему, несут на себе печать зверства, и только…» Из этого явствует, что наличие непристойных описаний у Сада, делает вывод Делез, обосновывается всей его концепцией отрицания[81].
У Сада практически невозможно выявить отрицание или порицание зверской жестокости и грязной похоти. То, что он постоянно пишет об этом, то и дело повторяя практически одни и те же сцены, вовсе не свидетельствует о каком-то отрицании. Данные сцены говорят о том, что этот человек с серьезными психическими нарушениями, просто получал сексуальное удовлетворение от постоянного повторения разврата и насилия, он как бы жил в них и не мог жить без этого. Известно, что жестокое насилие может приносить удовлетворение не только тогда, когда оно творится наяву, но и в сновидениях и фантазиях. Сад облекал свои фантазии в сочинения, которые потом были признаны художественными, и это стало существенной, возможно, самой существенной частью его бытия. Он не мог жить без такого сочинительства.
Восторженные поклонники Сада имеются не только во Франции, но и в других западных странах, в частности в России. Так, В. Г. Бабенко считает, что Сад «изготовил поразительные зеркала. В них человек эпохи Великой революции, рядившийся в одежды то ли борца за демократию, то ли народного страдальца, то ли мстителя, то ли хранителя христианских и дворянских устоев, представал одинаково обнаженным. То были зеркала, не отражавшие одежд, грима, масок. Они отражали одно лишь голое естество. Да еще — в особые минуты его и нашей творческой жизни — вспышки боли оголенной совести, молнии электрического тока, пробегающие по нервам»[82].
Сказано красиво. Но во-первых, почему Бабенко решил, что в садовских «поразительных зеркалах» отражен человек лишь эпохи Великой революции? По-моему, Сад говорил о человеке вообще. Во-вторых, почему «голое естество» включает лишь отвратительный разврат и зверскую жестокость? Есть и другие, очень важные, даже важнейшие характеристики человека, делающие его человеком, личностью, но я их не называю, поскольку они достаточно хорошо известны. В-третьих, «вспышки боли оголенной совести» в творениях Сада обнаружить очень трудно, если не невозможно, равно как и то, что, по мнению Бабенко, он принял «в себя огромную нашу боль». Скорее, Сад дал более или менее полный реестр самых порочных человеческих влечений и преступных дел, но только самых крайних и самых порицаемых. Однако есть еще и другие, менее грубые и жестокие.
Возможно, Делез как философ мог обнаружить в сочинениях Сада некоторые изыски, важные для философии, но кроме них, есть общечеловеческие этические нормы, а также требования к произведениям художественной литературы.
Вместе с тем Делез совершенно точно подмечает сообщничество, взаимодополнительность маркиза де Сада и Л. фон Захер-Мазоха. Садо-мазохистское единство не было изобретено 3. Фрейдом; его можно найти в работах Р. фон Крафт-Эбинга, X. Эллиса, К. де Фере. О странной связи между удовольствием от причинения зла и удовольствием от его претерпевания догадывались очень многие мемуаристы и врачи. Более того, пишет Делез, «встреча» садизма и мазохизма, призыв, бросаемый ими друг другу, кажутся ясно вписанными как в труд Сада, так и в труд Захер-Мазоха. Персонажи Сада выказывают своего рода мазохизм: «Сто двадцать дней содома» детально описывают пытки и унижения, которые дают себе причинить либертены (персонажи Сада, унижающие, мучающие и развращающие других). Садисту нравится быть бичуемым не меньше, чем бичевать самому; Сен-Фон в «Жюльетте» устраивает, чтобы на него напали люди, которым он поручил избить себя; Боргезе восклицает: «Хотел бы я, чтобы мои беспутства увлекли меня, как последнюю тварь, к тому жребию, который ей приносит ее отверженность — даже плаха была бы мне престолом сладострастия». И наоборот, мазохизм выказывает своего рода садизм: в конце своих испытаний Северин, герой «Венеры в мехах», объявляет себя исцеленным, начинает бить и мучить женщин, желает быть «молотом», вместо того чтобы быть «наковальней».
Но уже сразу бросается в глаза, что в случаях садизма и мазохизма обращение из состояния «наковальни» в состояние «молота» наступает лишь на исходе начинания. Садизм Северина представляет собой завершение: мазохистский герой, можно сказать, в силу своего искупления, удовлетворив потребность в искуплении, в конце концов, позволяет себе то, что должны были давать ему те наказания, которым он подвергся. В таком контексте страдания и наказания дают возможность вершить то зло, которое они призваны были запрещать[83].
Садомазохизм не часто встречается в криминальной практике. Несколько лет тому назад я обследовал мужчину, который, страдая сексуальной недостаточностью, попросил свою любовницу нанести ему телесные повреждения ради достижения эрекции. Затем, после совершения полового акта, он убил ее с особой жестокостью. Полагаю, что он ощутил себя униженным ею, а потому уничтожил ее как объект, демонстрирующий ему его биологическую несостоятельность как мужчины.
Но в целом я не хотел бы давать однозначно негативную оценку Саду и его произведениям. По-моему, он был глубоко несчастным человеком, несмотря на чрезвычайный эгоизм, а может быть, и вследствие его.
Его желания и влечения были необычны, они выходили за пределы повсеместно принятой морали. Но его не следует называть открывателем чего-то особенно нового, о чем люди до него и не догадывались. О том, что существует жестокость, даже крайняя жестокость, они знали всегда, но Сад показал ее в весьма концентрированном виде, что и произвело столь ошеломляющее впечатление. Не случайно Ш. Бодлер писал, что человеку время от времени следует обращаться к Саду, чтобы видеть человечество в его естестве и понимать суть зла. Не знаю, что именно вкладывал поэт в понятие «суть зла», но Сад, по-моему, не раскрывал ее; из его работ не следует, что она собой представляет, каковы причины зла, он лишь описывал, рассматривал
