Людмила Черная - Антропологический код древнерусской культуры
Конец Истории описывали эсхатологические произведения, долженствовавшие поставить точку, завершающую мимоидущее время, которое после конца света сольется со временем вечным. Большинство этих сочинений носило апокрифический характер, но восходили они к библейским книгам пророков Даниила, Исайи и Иеремии, к Апокалипсису, книгам Бытия и Второзакония. Уже в «Изборнике 1073 г.» содержались четыре переводных «Слова» писателя III в. Ипполита Римского, одно из которых было посвящено толкованиям пророчества Даниила, вошедшего затем в «Повесть временных лет», Еллинский и Римский летописцы, Хронографы и др. Ипполиту приписываются «Сказание о Христе и антихристе», известное в списке XII в., и «Слово о скончании мира и о антихристе».[213] Анонимных толкований на книгу пророка Даниила было также много, как и предсказаний других провидцев («Житие Андрея Юродивого», «Сказание о двенадцати снах Шахаиши» и др.). Большую популярность на Руси получило «Откровение Мефодия Патарского», созданное, по одной из версий, в IV в. и кратко излагавшее всю историю мира в завершенном варианте, т. е. с концом света после семи тысяч лет существования. Говоря о последней седьмой тысяче лет, автор предсказывал три волны нашествия врагов: сначала измаилтян, загнанных в свое время царем Гедеоном в Етривскую пустыню и вышедших из нее с целью покорить мир, но разбитых неким греческим царем; затем – второе нашествие «нечистых» народов, заключенных в горы Александром Македонским и также вырвавшихся на свободу и приведших весь мир к беззаконию и разврату, но и на них найдется управа в лице архистратига Божьего; и лишь в третьем случае – пришествии антихриста – потребуется вмешательство самого Христа, второе его пришествие на Землю и Страшный суд. Как кажется, именно благодаря завершенности идеи исторического развития мира и доведению ее до логического конца, обретшего конкретные «исторические» черты, это произведение возымело на Руси силу «исторического факта», с которым считались и сверялись всякий раз при нашествии вражеских племен. Так, отголоски «Откровения» читаются в «Повести временных лет» (под 1096 г.) в рассказе о половцах-«измаилтянах» и северных «нечистых» народах; в летописной «Повести о битве на Калке», где из Етривской пустыни «выходят» уже монголо-татары, и др.[214]
Летопись – идеальная форма исторического труда с позиций нового понимания времени и христианской истории, поскольку погодные записи фиксируют проявления Божественного провидения и дают возможность истолкования событий в «правильном» ключе. Вот почему летопись оставалась излюбленным историческим жанром в Древней Руси на протяжении семи столетий. «Повесть временных лет», ранний летописный свод начала XII в., приписываемый монаху Киево-Печерского монастыря Нестору, содержит массу примеров именно такой интерпретации происходящего: нашествия врагов, засуха, наводнение, мор, голод и т. п. – все природные и социальные катаклизмы получают свое место на иерархической лестнице наказания за грехи. Самые суровые испытания посылаются в ознаменование «второго пришествия» – «скончания врямен»: нашествие половцев 1096 г., первое столкновение с монголо-татарами в битве на Калке в 1223 г. и др. В рассказе под 1068 годом автор поясняет, что «казни приемлем от Бога всячскыя и нахоженье ратных, по Божью повеленью приемлем казнь грех ради наших. ...да того ради затворяется небо, ово ли зле отверзается, град в дождя место пуская, ово ли мразом плоды узнабляя и землю зноем томя, наших ради злоб».[215] В летописной статье под 1110 годом обяъсняется, что наказания от Бога осуществляют ангелы, приставленные к каждой человеческой душе и народу в целом, так же как и к снегу, дождю, граду, морозу, зною, лету, зиме и пр.[216]
Ангелы действуют по приказанию Бога, вот они-то и являются подлинными действующими лицами средневековой истории. Среди падших ангелов обретается и сам дьявол, наиболее активный участник разыгрываемой на земле человеческой драмы, поскольку он соблазняет, прельщает, вводит в грех, действуя либо непосредственно сам, либо через подставных лиц. Постоянно на страницах «Повести временных лет» (как и в других летописях) встречаются пояснения, что те или иные поступки были «внушены» дьяволом, что «враг рода людского дьявол умыслил» злое дело и заставил совершить его людей. Главным преступлением русского народа Нестор-летописец, как, впрочем, и другие авторы, в частности Серапион Владимирский, называет «поганство», то есть язычество, продолжавшее существовать и порой даже усиливаться и в XII, и в XIII столетиях: «Не погански ли живем..? Но сими дьявол лстит... превабляя ны от Бога, трубами и скоморохы, гусльми и русальи. Видим бо игрища утолочена и людей много множьство на них... позоры деюще от беса замышленаго дела...».[217]
Историческое движение в средневековом сознании – это движение вспять, назад, приближение к тем лицам и событиям, которых уже нет на Земле. Принцип уподобления, требующий от средневекового человека подражания святым угодникам и персонажам из Библии, допускал историзм как таковой в пределах жизненного цикла отдельного человека. От рождения до смерти он должен пройти определенный путь развития, и эта «малая история» отражалась в житиях святых, летописях, исторических повестях и сказаниях. Агиографический элемент резко выделяется и преобладает во всех без исключения «исторических» произведениях Древней Руси. Жития святых совершенно закономерно становятся основным жанром и литературы, и «малой истории».
Мир, сотворенный по Слову, пронизан вербальностью насквозь. В народной поэзии его порой представляли в виде огромной книги, сошедшей с небес – «Голубиной книги», навеянной образом библейской Книги Бытия. Вера в силу слова, крепкая еще в языческий период, теперь обретает абсолютное значение. Священное Писание, под которым понимали довольно широкий круг церковно-религиозных текстов самого разного происхождения, становится единственно узаконенным и достойным источником знания о мире, его трактования и оценки. Появляется «логособоязнь» – страх перед словом, боязнь взять на себя функцию творца слова, равную греху гордыни. Безграничное доверие к слову, внесенному в книгу, влечет за собой чувство страха перед его вольным или невольным искажением. Магическое в своей основе восприятие текста как застывшего «послания» невидимого мира заставляло порой переводчиков следовать букве переводимых книг, не осмеливаясь заглянуть в глубины смысла. Книга с большой буквы – вот символ средневековой русской культуры. Мир есть Книга, сотворенная Богом, человек – книга, написанная им самим в течение жизни под руководством Священного Писания и христианской Истории.
Мир мыслился выстроенным по вертикали дольнего—горнего и сугубо иерархичным. Для отражения Божественного миропорядка из византийской культуры было заимствовано понятие «чин». В «Словаре древнерусского языка» И. И. Срезневский насчитал 14 значений этого полисемантического термина: порядок, подчинение, последование, правила, устав, степень, должность, сан, сонм, собрание, значение и др. На предпоследнем месте (перед «чином» как нитью в тканье) ученый назвал время, обозначаемое через это понятие. На наш взгляд, именно чин-время несет в себе глубокий смысл, означая, что время подчинялось порядку-иерархии, выстроенной Богом. Чин ниспослан Богом: «Все бо в чин свои имети есть лепо»;[218] «Елма же и чин добр вьсему начинаему слову и деянию от Бога же начинати и в то сконьчевати».[219] Отсюда словосочетания «в то чин», «о то чин» означало не просто в некий день или час, а именно в предусмотренный Богом, правильно определенный и избранный момент бытия. Чин придавал времени ценностный характер: «...спанье есть от Бога присужено полудне. От чина бо почивает и зверь, и птица, и человеци».[220] Сделать или сказать что-то «в чин» значило вовремя, кстати, правильно: «Уста же свои отверзе смыслено, и в чин молвить языкомь своим».[221] И наоборот, совершить что-либо «без чина» считалось нарушением порядка вещей, возвращением к хаосу, а посему резко осуждалось: «Имением своим печемся и приставникы за ним приставляем, и учим я, кажуще, да не бе-чину строить ничьто же».[222] Политический чин включал библейское изречение «Несть власти аще не от Бога». Социальный чин отразился в местничестве, закрепившим за потомками места их предков на служебной лестнице и в каждом отдельном походе, службе князю в качестве того или иного должностного лица. Народные пословицы типа «Чин чина почитай, а меньшой садись на край», «Наш чин не любит овчин»[223] и др. показывают, что чином определялось и место за столом на пиру у князя, и отношение к одежде, и остальные поведенческие нормы в обществе.
