Людмила Сараскина - Фёдор Достоевский. Одоление Демонов
Нужно быть шарлатаном, видимо, хотел сказать он, оборвав себя на полуслове, чтобы при таких примерах да иметь надежду. Нужно быть авантюристом, сумасбродом, чтобы жертвовать служебной карьерой ради химеры таланта, призрака славы. В его решимости было что‑то отчаянное и дерзкое — как вызов судьбе, себе, родственникам, которые с полным основанием могли считать его бессовестным лентяем, избегающим службы и проматывающим отцовское наследство. Он просил от всех лишь одного: подождать.
«А что я ни делаю из своей судьбы — какое кому дело? Я даже считаю благородным этот риск, этот неблагоразумный риск перемены состояния, риск целой жизни — на шаткую надежду. Может быть, я ошибаюсь. А если не ошибаюсь?.. Я пойду по трудной дороге!»
Макару Девушкину в случае неудачи с литературой терять было нечего. Достоевский, рисковал потерять даже то немногое, что имел.
И все‑таки какая‑то невидимая нить связывала автора и героя, так что Достоевскому суждено было увидеть воплощение самых невероятных фантазий Макара Девушкина о грядущей литературной славе и пережить горечь самого из тягчайших его разочарований. Первый роман словно бы предопределил, предвосхитил, а может быть, и предсказал события, которые развернулись сразу после того, как в истории Девушкина была поставлена точка.
«Ну вот, например, положим, что вдруг, ни с того ни с сего, вышла бы в свет книжка под титулом — «Стихотворения Макара Девушкина»!.. Ну что тогда б было…»
Чего‑то подобного, но только еще горячее, нетерпеливее ожидал, несомненно, и Достоевский. Громкая, шумная слава должна была прийти внезапно — после нескольких лет самолюбивого уединения, тайной и фанатичной работы, как награда за романтическую жертвенность праздностью и обыденным благополучием. Первое произведение решало все: быть или не быть, то есть писать или поставить на этом занятии крест. «Если мое дело не удастся, я, может быть, повешусь», — волновался он в марте 1845–го (роман после очередной переделки близился к концу), а через два месяца (роман был окончен) добавлял: «А не пристрою романа, так, может быть, и в Неву. Что же делать? Я уж думал обо всем. Я не переживу смерти моей idée fixe».
Трудно сказать, как бы сложилась его литературная судьба в случае неуспеха или если бы первый успех был скромно умеренным. Ведь он был всего — навсего автором незаконченных драматических этюдов, а метил в вершины, равнялся на гениев. Он не тешил себя мыслью о средненькой, пристойненькой удаче, о третьестепенном литературном имени. Он еще только доделывал «Бедных людей», но уже точно определил свое место в литературном ряду: «…я дал клятву, что коль и до зарезу будет доходить, — крепиться и не писать на заказ. Заказ задавит, загубит всё. Я хочу, чтобы каждое произведение мое было отчетливо хорошо. Взгляни на Пушкина, на Гоголя. Написали немного, а оба ждут монументов. И теперь Гоголь берет за печатный лист 1000 руб. серебром, а Пушкин, как ты сам знаешь, продавал 1 стих по червонцу. Зато слава их, особенно Гоголя, была куплена годами нищеты и голода».
Слава, которая обрушилась на Достоевского в летние и осенние месяцы 1845 года, еще до публикации романа в некрасовском «Петербургском сборнике», была столь оглушительной, столь вызывающей, что превзошла самые дерзкие и фантастические ожидания дебютанта. По цепочке: Григорович — Некрасов — Белинский рукопись «Бедных людей» вошла в орбиту большой литературы, и об авторе, доселе никому не ведомом, первыми лицами литературной России были сказаны знаменательные слова: «Новый Гоголь явился!»
Что могло быть выше этого? Его сопоставляли с Гоголем, которого он боготворил, но при этом говорили: не второй Гоголь, а новый Гоголь! Сам Белинский, тогдашний законодатель мод и литературный генерал, признал в нем бесспорный талант, которому открылась тайна художественности и правда в искусстве. «Вот служение художника истине! Вам правда открыта и возвещена как художнику, досталась как дар, цените же ваш дар и оставайтесь верным и будете великим писателем!..» — так запомнил Достоевский его слова.
Нужно сказать, что слава эта не застала его врасплох. Он‑то к ней был готов — как бы ничего другого и не ожидал. П. В. Анненков, с которым Белинский делился своими первыми впечатлениями о начинающем таланте, замечал, что Достоевский выслушивал наставления критика «благосклонно и равнодушно»[83].
Но, конечно, было от чего закружиться голове. Было чем при случае похвалиться перед братом и приятелями. Он будто торопился наверстать упущенное — торжествовал, коллекционировал комплименты, смаковал знаки внимания, купался в лучах славы и слегка презирал тех, кто с таким восторгом и увлечением возносил его до небес. В какой‑то момент он, то ли паро — дируя, то ли имитируя бессмертные интонации гоголевского Ивана Александровича, так и сыпал: «Ну, брат, никогда, я думаю, слава моя не дойдет до такой апогеи, как теперь. Всюду почтение неимоверное, любопытство насчет меня страшное. Я познакомился с бездной народу самого порядочного. Князь Одоевский просит меня осчастливить его своим посещением, а граф Соллогуб рвет на себе волосы от отчаяния. Панаев объявил ему, что есть талант, который их всех в грязь втопчет. Соллогуб обегал всех и, зашедши к Краевскому, вдруг спросил его: «Кто этот Достоевский? Где мне достать Достоевского?..» Аристократишка теперь становится на ходули и думает, что уничтожит меня величием своей ласки. Все меня принимают как чудо. Я не могу даже раскрыть рта, чтобы во всех углах не повторяли, что Достоевский то‑то сказал, Достоевский то‑то хочет делать. Белинский любит меня как нельзя более… Тургенев влюбился в меня…»
Но сочинитель Хлестаков («литераторов часто вижу. С Пушкиным на дружеской ноге») все насчет своей знаменитости («да меня уже везде знают»), как известно, врал. А сочинитель Достоевский, напротив, говорил истинную правду — и про В. Г. Белинского, и про В. А. Соллогуба, и про В. Ф. Одоевского. Разве для красоты слога чуть — чуть преувеличивал.
Да, Соллогуб, граф, популярный беллетрист и человек «большого света», действительно выпросил у Краевского адрес молодого автора и без приглашения явился к нему, чтобы выразить «в восторженных словах то глубокое и вместе с тем удивленное впечатление, которое произвела его повесть, так мало походившая на все, что в то время писалось». «Я сейчас же к нему поехал и нашел в маленькой квартире на одной из отдаленных петербургских улиц, кажется на Песках, молодого человека, бледного и болезненного на вид. На нем был одет довольно поношенный домашний сюртук с необыкновенно короткими, точно не на него сшитыми, рукавами… Он сконфузился, смешался и подал мне единственное находившееся в комнате старенькое, старомодное кресло. Я сел, и мы разговорились… Я тотчас увидел, что это натура застенчивая, сдержанная и самолюбивая, но в высшей степени талантливая и симпатичная»[84]. И Достоевский действительно отвечал на вопросы «скромно и даже уклончиво», приглашение же запросто пообедать у графа не принял[85].
Да, князь Одоевский звал к себе, но Достоевский отказывал и ему, ссылаясь на занятость.
Да, Белинский до того увлекся, что поставил автора «Бедных людей» даже выше Гоголя.
«Наши» же (то есть кружок Белинского и Некрасова) оберегали новое дарование от назойливых антрепренеров, бранили его за беспорядочную жизнь, заботились о его литературном лице.
Все было чистой правдой: «Нельзя мне рассказать что‑нибудь из них хоть Тургеневу, например, чтобы назавтра почти во всех углах Петербурга не знали, что Достоевский пишет то‑то и то‑то». И, учитывая ту настоящую, сказочную удачу, которая свалилась на него в тот год, он держался с близкими почти скромно. «Ну, брат, если бы я стал исчислять тебе все успехи мои, то бумаги не нашлось бы столько».
IIУпоение собственной славой было тем полнее, чем громче гремели медные трубы. И конечно, он не удержался от искушения — стал бывать в «большом свете», пошел и к Соллогубу, и к Одоевскому, и к другим своим тогдашним именитым почитателям. Деньги, которые он получал от издателей, несчетно тратились на «Минушек, Кларушек и Марианн», и все видели, что он не на шутку влюблен в А. Я. Панаеву, светскую львицу и хозяйку литературного салона. Трижды за это время (с осени 1845–го по осень 1846–го) он писал брату: «Слава моя достигла до апогеи». Дважды признался: «Время я провожу весело», «мне очень хорошо жить». Один раз, окончательно уверовав в свою звезду, даже воскликнул: «А у меня будущность преблистательная, брат!»
Анненков, один из первых свидетелей его триумфа, был прав: слава не только не испортила Достоевского, но и все расставила по местам. Успех романа «сразу оплодотворил в нем те семена и зародыши высокого уважения к самому себе и высокого понятия о себе, какие жили в его душе»[86]. Белинский заблуждался, думая, что приветил новичка; «совсем уже сформировавшийся автор» уже более не сомневался в себе и не колебался в выборе судьбы. Как‑то сразу, едва только за ним признали право называться писателем, он почувствовал себя профессионалом, с закоренелыми привычками работы и удивительно хладнокровным отношением к критике.
