Людмила Сараскина - Фёдор Достоевский. Одоление Демонов
Нечего и говорить, что затея (или, как точно называл ее сам предприниматель, афера) с треском провалилась — из‑за «странных обстоятельств» с третьим переводчиком, обещавшим, но не давшим начальный капитал для издания.
«К крайнему прискорбию моему, бесценный друг мой, — писал Достоевский брату, — скажу тебе, что дело, кажется, не пойдет на лад; — и потому прошу тебя повременить до времени и не переводить далее, доколе не получишь, милый мой, от меня более верного уведомления…»
У него то и дело рождались дерзновенные коммерческие проекты; он прилежно изучал тонкости типографского дела (сорта бумаги, типы шрифтов, качество набора); знакомился с новыми издателями и книгопродавцами, а также так азартно агитировал брата поддержать новое «несомненное» начинание, будто до этого им удалось хоть одно из них.
Успех — неизбежен, а неудача — случайна, считал он; когда же один за другим сорвались: перевод «Дона Карлоса»; издание всех переводов Шиллера; перевод романа Жорж Санд «Последняя Альдини» (уже заканчивая работу, Достоевский обнаружил, что еще в 1837 году «Библиотека для чтения» опубликовала адаптированный перевод романа), — так и сказал: «Случился со мной один неприятный случай».
Однако среди арифметических подсчетов («бумага плюс обертка плюс печать»), между восклицаниями, все еще полными энтузиазма («за успех ручаюсь головой», «малейший успех — и барыш удивительный»), рядом с сообщениями о разбогатевших конкурентах («Отчего Струговщиков уже славен в нашей литературе? Переводами… нажил состояние») как‑то затерялись, а потом вышли наружу две удивительные новости — одна за другой.
Собственно, даже и не новости, а так, безделки, о которых Достоевский сообщал брату задним числом, мельком, едва ли не в постскриптуме.
Ибо, пока разрабатывалась «афера» с Эженом Сю, случилось первое неожиданное происшествие. «Нужно тебе знать, что на праздниках я перевел «Евгению Grandet» Бальзака (чудо! чудо!). Перевод бесподобный. — Самое крайнее мне дадут за него 350 руб. ассигнациями. Я имею ревностное желание продать его, но у будущего тысячника нет денег переписать; времени тоже», — и Достоевский просил у брата 35 рублей на переписку.
Пока же он уговаривал Михаила переводить всего Шиллера, ожидал отставки, ссорился с опекуном, произошло (он написал об этом осторожно и мимоходом) нечто и впрямь из ряда вон выходящее: «У меня есть надежда. Я кончаю роман в объеме «Eugénie Grandet». Роман довольно оригинальный. Я его уже переписываю, к 14–му я наверно уже и ответ получу за него. Отдам в «Отечественные записки». (Я моей работой доволён.) Получу, может быть, руб. 400, вот и все надежды мои. Я бы тебе более распространился о моем романе, да некогда».
Впервые в его жизни наряду с мечтами, прожектами и отвлеченной верой в себя появились реальные сочинения. С ними он и вошел в большую литературу, определившись не как драматург и даже не как переводчик (опыт с Бальзаком был первым и последним), а как романист.
В том упорном и нерушимом молчании, каким он обставил писание первого романа (ни полслова о планах, ни стрючки о работе), таилось, скорее всего, суеверное желание спрятать от посторонних глаз (даже от брата!) своих первенцев, Макара Девушкина и Вареньку Доброселову, заслонить их до времени яркими декорациями шиллеровских и жоржсандовских сочинений, которые он хотел взять для перевода.
Вряд ли он сам мог бы тогда объяснить, почему на фоне романтических героев и поэтических героинь из тех громких книг, которые так волновали его воображение, ему пригрезилась эта пара сирых горемык — мелкий немолодой чиновник — письмоводитель и живущая по соседству бесприданница — сирота.
Кажется, что‑то менялось и в самом чтении. Книги, опыт писателей переставали быть источником романтических восторгов и исподволь становились вполне практическим пособием для собственного творчества. В разгар работы над «Бедными людьми» Достоевский в письме к брату сообщил: «Ты, может быть, хочешь знать, чем я занимаюсь, когда не пишу, — читаю. Я страшно читаю, и чтение странно действует на меня. Что‑нибудь, давно перечитанное, прочитаю вновь и как будто напрягусь новыми силами, вникаю во всё, отчетливо понимаю, и сам извлекаю умение создавать».
«Извлекаю умение создавать» — такова была новая читательская установка теперь уже не только читающего, но и пишущего Достоевского. Работа над «Бедными людьми», романом, который автор сначала «закончил» (ноябрь 1844–го), а затем «вздумал весь переделать: переделал и переписал» (декабрь 1844–го), потом «начал опять снова обчищать, обглаживать, вставлять и выпускать» (февраль 1845–го), потом «вздумал его еще раз переправлять, и, ей — Богу, к лучшему» (май 1845–го), — эта работа, перемежавшаяся со страстным чтением, довершила процесс превращения Достоевского — читателя в Достоевского — писателя. «Брат, в отношении литературы я не тот, что был тому назад два года. Тогда было ребячество, вздор. Два года изучения много принесли и много унесли».
IIIРождение писателя из читателя — одна из волнующих загадок творчества, равносильная чуду и тайне рождения новой жизни. Тот факт, что желаемое превращение может и не случиться, что писатель, потенциально присутствующий в каждом читателе, так никогда и не реализуется, сообщает этой тайне особую притягательность. Искус и соблазн творчества, жгучая потребность в самовыражении, которая видится каждому читателю в сочинительстве, мучительный путь, чаще всего неутешительный, приносящий куда больше потерь, чем обретений, — эта голгофа литературного честолюбия была, несомненно, одним из самых сильных впечатлений, пережитых Достоевским. И так же несомненно, что это впечатление вошло в плоть и кровь его первого романа.
«А хорошая вещь литература, Варенька, очень хорошая; это я от них третьего дня узнал. Глубокая вещь! Сердце людей укрепляющая, поучающая, и — разное там еще обо всем об этом в книжке у них написано. Очень хорошо написано! Литература — это картина, то есть в некотором роде картина и зеркало; страсти выраженье, критика такая тонкая, поучение к назидательности и документ». Эти простодушные слова произносил в «Бедных людях» Макар Девушкин. Как литература первый роман Достоевского был действительно картиной и зеркалом, в особенности же страстью и документом; тяга к литературному творчеству, страстная надежда на призвание, упорный труд начинающего автора зафиксировались в «Бедных людях» документально — в виде целой библиотеки «чужих рукописей».
Герои романа были погружены в безбрежную стихию эпистолярного сочинительства, хорошо знакомого Достоевскому, — когда на каждое письмо требуются многие часы тяжелого литературного труда: переписка для каждого из них оказывалась не просто потребностью любви, но и пробой пера. Макар Алексеевич простодушно признавался, что описания природы, образы и даже мечты в его письмах заимствованы: «…я это все взял из книжки».
Он тянулся к литературной компании своего соседа, чиновника Ратазяева, который «и о Гомере, и о Брамбеусе, и о разных у них там сочинителях говорит» и сочинительские вечера устраивает. «Сегодня собрание; будем литературу читать», — сообщал Девушкин своей корреспондентке и с восторгом описывал «литературу» первого в своей жизни знакомого писателя: «Ух как пишет! Перо такое бойкое и слогу пропасть… Мы табак курим, а он нам читает, часов по пяти читает, а мы всё слушаем. Объядение, а не литература! Прелесть такая, цветы, просто цветы; со всякой страницы букет вяжи!»
Пристально вглядывался Девушкин в быт, привычки, образ жизни соседа — литератора, искренне верил (как вместе с ним и автор романа) в фантастические гонорары, в заманчивую соблазнительность поприща. «Да что, маточка, вы посмотрите‑ка только, сколько берут они, прости им Господь! Вот хоть бы и Ратазяев, — как берет! Что ему лист написать? Да он в иной день и по пяти писывал, а по триста рублей, говорит, за лист берет. Там анекдотец какой‑нибудь или из любопытного что‑нибудь — пятьсот, дай не дай, хоть тресни, да дай! А нет — так мы и по тысяче другой раз в карман кладем!» С вдохновением и энтузиазмом истинного поклонника писательского таланта переписывал Макар Алексеевич для Вареньки отрывки из сочинений Ратазяева.
Все, что видел Девушкин в литературных собраниях, становилось материалом для писем и темой для размышлений: он приглядывался к завидному поприщу, примеривал его на себя — сначала с неподдельным ужасом, потом с тайной надеждой. От одной мысли, что он тоже сможет писать и сочинять «литературу», крепло и мужало его перо.
«А насчет стишков скажу я вам, маточка, что неприлично мне на старости лет в составлении стихов упражняться. Стихи вздор! За стишки и в школах теперь ребятишек секут» — так было в его первых письмах. Он самоумалялся и уничижался, уговаривая себя: не умею, не учен, не должен. «Сознаюсь, маточка, не мастер описывать, и знаю, без чужого иного указания и пересмеивания, что если захочу что‑нибудь написать позатейливее, так вздору нагорожу».
