Вадим Руднев - Логика бреда
– Пробойное! Пробойное! – ревел милиционер. Пискунов и Черногаев открыли футляр. Внутри он был разделен пополам деревянной перегородкой. В одной половине лежала кувалда и несколько коротких металлических труб; другая половина была доверху заполнена червями, шевелящимися в коричневато-зеленой слизи. Из-под массы червей выглядывали останки полусгнившей плоти.
Черногаев взял кувалду, Пискунов забрал трубы. Труб было пять.
– Прободело! Прободело! – заревел милиционер и затрясся сильнее.
– Патрубки, патрубки пробойные общечеловеческие ГОСТ 652/58 по неучтенному, – забормотал Урган, вместе со всеми прижимая тело уборщицы к столу. – Длина четыреста двадцать миллиметров, диаметр сорок два миллиметра, толщина стенок три миллиметра, фаска 3×5.
Пискунов поднес трубы к столу и свалил их на пол.
– Прободело… так-то и проб… – бормотала уборщица.
Пискунов взял одну трубу и приставил ее заостренным концом к спине уборшицы.
– Убойно! Убойно! – заревел милиционер.
– Убойно! Убойно! – подхватила Симакова.
– Убойно… убойно… – повторял Старухин.
– Убойно… – хрипела Звягинцева.
Пискунов держал трубу, схватив ее двумя руками. Черногаев стал бить кувалдой по торцу трубы. Труба прошла сквозь тело уборщицы и ударила в стол. Пискунов взял вторую трубу и приставил к спине уборщицы. Черногаев ударил по торцу трубы кувалдой. Труба прошла сквозь тело уборщицы и ударила в стол. Пискунов взял третью трубу и приставил к спине уборшицы. Черногаев ударил кувалдой по торцу трубы. Труба прошла сквозь тело уборщицы и ударила в стол. Пискунов взял четвертую трубу и приставил ее к спине уборщицы. Черногаев ударил кувалдой по торцу трубы. Труба прошла сквозь тело уборщицы и ударила в стол. Пискунов взял пятую трубу и приставил ее к спине уборщицы. Черногаев ударил кувалдой по торцу трубы. Труба прошла сквозь тело уборщицы и ударила в стол.
– Вытягоно… вытягоно… – забормотал Хохлов в кучку сгребенных им рвотных масс.
– Вытягоно! Вытягоно! – закричала Симакова и схватилась обеими руками за торчащую из спины уборшицы трубу. Старухин стал помогать Симаковой, и вдвоем они вытянули трубу.
– Вытягоно! Вытягоно! – ревел милиционер. Старухин и Симакова вытянули вторую трубу и бросили на пол. Урган и Звягинцева вытянули третью трубу и бросили на пол. Пискунов и Черногаев вытянули четвертую трубу и бросили на пол. Урган и Звягинцева вытянули пятую трубу и бросили на пол. Из-под тела уборщицы обильно потекла кровь.
– Сливо! Сливо! – закричала Симакова. Быстро стекая по красному сукну, кровь разливалась на полу тремя большими лужами. Хохлов пополз на коленях к раскрытому футляру.
– Нашпиго! Набиво! – заревел милиционер. – Напихо червие!
– Напихо червие! – закричала Симакова, и все, кроме милиционера и лежащего в партере Клокова, двинулись к футляру.
– Напихо червие, – повторял Старухин. – Напихо…
– Напихо в соответствии с технологическими картами произведенное на государственной основе и сделано малое после экономического расчета по третьему кварталу, – бормотал Урган.
Каждый из подошедших зачерпнул пригоршню червей из футляра и понес к столу. Подойдя к трупу уборщицы, они стали закладывать червей в отверстия в ее спине. Как только они закончили, милиционер перестал выгибаться и реветь, достал из кармана платок и стал тщательно вытирать мокрое от пота лицо.
Выделенные нами бессмысленные слова являются самой сердцевиной Реального. На самом деле они не бессмысленны. В них угадывается некая общая протосемантика – вырубать, вытягивать, сливать, шпиговать. Это те средства, при помощи которых Реальное прорывается в разорванную цепочку символического порядка. Можно сказать, что Реальное – это неуместная высшая реальность подлинного бреда. Представим себе человека с выпущенным наружу кишками. Картина реальна, но неуместна и страшна – это и есть Реальное, которое также можно представить как вывернутое наизнанку бессознательное. В Реальном психотик познает Истину с большой буквы, недоступную нормальному человеку. В книге «Истина и реальность» Отто Ранк писал:
С истиной жить невозможно. Для жизни человеку нужны иллюзии, не только внешние иллюзии, такие как искусство, религия, философия, наука и любовь, но внутренние иллюзии, которые обуславливают внешние. Чем больше человек может принимать реальность за истину, видимость за сущность, тем он более стабилен, приспособлен и счастлив. В тот момент, когда мы начинаем искать истину, мы разрушаем реальность и наши с ней отношения.
Из сформулированной мною концепции вырастает парадоксальное, но более глубокое понимание сути невроза. Если человек тем более «нормален», чем более он способен принимать видимость реальности за истину, т. е. чем более успешно он может вытеснять, смещать, отрицать, рационализировать, драматизировать и обманывать себя и других, отсюда следует, что страдание невротику причиняет не болезненная реальность, а болезненная истина, которая уже затем делает невыносимой реальность[32]. Примерно так об этом писал и Фуко в «Истории безумия». Он говорил, что, «впадая в безумие, человек впадает в свою истину, – что является способом целиком быть этой истиной. Но равным образом и утратить ее»[33].
Но что такое истина? Когда Пилат задал этот вопрос Христу, Он ничего не ответил, потому что считал неуместным римскому прокуратору повторять слова, сказанные Им ранее: «Я есмь путь и истина и жизнь» (Ин 14: 6). Что значили слова Иисуса? Если рассматривать Его как воплощение Самости, к которой мы можем только стремиться (как считал Юнг), и если мы должны стремиться жить, как Христос, подражать Ему (как полагал Фома Кемпийский), то мы можем только пытаться приближаться к истине, но никогда не узнаем ее до конца. Познание истины есть в определенном смысле главная цель человеческой жизни. Но этот смысл невыразим. Сравним одну из важнейших максим «Логико-философского трактата»: решение проблемы жизни заключается в исчезновении этой проблемы. (Не это ли причина того, что люди, которым стал ясен Смысл жизни после долгих сомнений, все-таки не могли сказать, в чем этот Смысл состоит?)
Можно сказать, и, как мне кажется, это будет наиболее корректной постановкой вопроса, что, подобно тому как по Канту пространство и время суть априорные категории чувственности, истина есть априорная категория интеллектуальности. Подобно тому как в ноуменальном мире вещей в себе нет пространства и времени, точно так же там нет и истины. Христос часто повторял: «Истинно, истинно, говорю…». Но Он был наполовину живым человеком, который обращался к живым людям, стоящим несопоставимо ниже его по уровню сознательности, поэтому «Истинно, истинно говорю…» с Его стороны было чем-то вроде властного принуждения. Мишель Фуко писал, что «истина принадлежит этому миру. В нем она производится путем многочисленных принуждений. И в нем она имеет в своем распоряжении многочисленные эффекты власти»[34]. На уровне сознательности, понимаемой по Гурджиеву, никакой истины нет: «Если бы человек, чей внутренний мир состоит из противоречий, вдруг ощутил бы все эти противоречия одновременно внутри себя, если бы он вдруг почувствовал, что он любит все, что ненавидит, и ненавидит все, что любит; обманывает, когда говорит правду, и говорит правду, когда обманывает; и если бы он мог почувствовать позор и ужас всего этого, то такое состояние можно было бы назвать „совестью“»[35].
Человек не в состоянии справиться с тотальной текучестью и противоречивостью подлинного ноуменального положения вещей, поэтому он и оперирует понятиями истинного и ложного. С противоречиями подлинной ноуменальности может справиться только шизофреник, для которого возможно высказывание «Я такой же человек, как и вы, и я не такой человек, как вы» (известный пример Э. Блейлера) или «Вбегает мертвый господин». Поэт и мыслитель Антонен Арто, который был шизофреником, придумал концепт «тело без органов», который затем развили Делёз и Гваттари в своем шизоанализе. Понять этот концепт на уровне разграничения истинного и ложного невозможно. Он имеет практически такой же статус, как круглый квадрат. Истинность и ложность даны нам в нашем языке, сквозь который мы смотрим на реальность. Только на уровне речевой деятельности в рамках согласованного бреда человек пользуется этими понятиями. Но они являются такой же иллюзией нашего сознания, оперирующего знаками (именно сознания, а не бессознательного, в котором нет знаков и, стало быть, нет и истины и лжи), как пространство и время в кантовском понимании. Киркегор писал, что «истина мыслится как форма психического состояния личности, т. е. она в принципе субъективна. Можно даже сказать, что в нашем феноменальном мире подлинно истинным является только одно – тот факт, что мы что-то говорим, но не то, о чем и как мы говорим»[36]. Человека в этом смысле можно определить не столько как мыслящее, сколько как говорящее животное. Перефразируя знаменитые слова Декарта, можно сказать: «Я говорю, следовательно я существую». (Впервые, насколько я знаю, человека как говорящее животное определил Лакан.) Но человек говорит, ориентируясь на иллюзию истинности и ложности. Понять же, что истинность и ложность – это иллюзии, оставаясь в рамках языка (а другого способа изложения мыслей у нас нет), будет противоречиво, так как мы будем говорить об иллюзии истины, находясь в самой этой иллюзии и пользуясь ею, поскольку мы говорим. Тем не менее мы предпримем эту попытку.
