Вадим Руднев - Логика бреда
Вообще говоря, с точки зрения логической семантики доказать, что истина – это иллюзия, не так сложно. В 1892 году Готлоб Фреге опубликовал до сих пор не превзойденную работу «Смысл и денотат». Хотя ее не раз сурово критиковали, причем «свои», логики (в первую очередь Рудольф Карнап и Майкл Даммит), однако Фреге устоял. Смысл его работы был такой. Любое предложение в изъявительном наклонении имеет всего два значения, денотата (Bedeutung, это слово переводят и как значение, и как денотат) – истина и ложь. Возьмем предложение «Джон говорит, что Майкл сейчас идет по улице». Если это предложение соответствует реальности, то оно имеет денотат «истинно», если не соответствует, то оно имеет денотат «ложно». Однако это предложение делится на две части: слова Джона о Майкле и тот факт, что он эти слова говорит. Часть предложения, в которой отражен факт, что он их говорит («Джон говорит, что…»), логики назвали пропозициональной установкой (термин Рассела), а слова Джона «Майкл сейчас идет по улице» – содержанием пропозициональной установки, или косвенным контекстом (термин самого Фреге). Так вот Фреге доказал, что косвенный контекст предложения не имеет истинностного значения, т. е. не является ни истиной, ни ложью. Истинностным значением (денотатом) обладает только тот факт, что Джон нечто сказал. Денотатом же косвенного контекста «Майкл сейчас идет по улице» является, по Фреге, его смысл, т. е. высказанное в нем суждение.
Итак, как мы и говорили выше, можно более или менее уверенно говорить об истинности самого факта нашего говорения, а не его содержания. Однако есть предложения без пропозициональных установок, которые в школьной грамматике называются простыми предложениями. Просто «Майкл сейчас идет по улице».
Но кто говорит, что Майкл сейчас идет по улице? И, если поставить вопрос шире, кто за ним наблюдает? Если за Майклом никто не наблюдает, то значение этого предложения не является истиной или ложью. Всегда есть наблюдатель, всегда есть говорящий, т. е. всегда имеется латентная пропозициональная установка. Этот шаг был сделан Джоном Россом и Анной Вежбицкой. Они сформулировали перформативную гипотезу, в соответствии с которой любое предложение является скрытым перформативом. Понятие перформатива ввел английский философ Джон Остин в книге «Как производить действия при помощи слов?» Остин заметил, что есть такие предложения, которые являются одновременно действиями, т. е. частью реальности, на них вообще не распространяется семантика Фреге. Например: «Объявляю вас мужем и женой», «Поздравляю тебя!» «Обещаю никогда этого не делать!» Эти предложения не являются истинными или ложными, они не отражают реальность, а производят в ней определенные действия. И вот Росс и Вежбицка (неявно исходя из предпосылки, что истинным может быть только факт, что человек что-то говорит, но не то, что он говорит) выдвинули гипотезу, в соответствии с которой каждому предложению скрыто предпослана особая пропозициональная установка. Вежбицка формулирует ее так: «Желая, чтобы ты знал об этом, я говорю: …»[37]. Итак, если принять перформативную гипотезу, то все, что мы говорим, не является ни истинным, ни ложным.
Культура XX в. предельно расшатала понятие истины. Постмодернизм его очень сильно деконструировал и обесценил. «В современной философии постмодерна проблема И<стины> является практически неартикулируемой, поскольку в качестве единственной и предельной предметности в постмодернизме выступает текст, рассматриваемый в качестве самодостаточной реальности вне соотнесения с внеязыковой реальностью «означаемого»[38]. Я понимаю этот тезис с позиций новой модели реальности[39]. Предложение, якобы описывающее реальность, поскольку оно является скрытым перформативом, просто совпадает с тем фрагментом реальности, который оно, как нам кажется, описывает, т. е. тот факт, что Майкл сейчас идет по улице – это и есть предложение «Майкл сейчас идет по улице», потому что если никто не говорит, что Майкл идет по улице, наблюдая за ним, то эта реальность не существует, как не существует элементарных частиц вне их наблюдения, в соответствии с расширенным пониманием принципа неопределенности Гейзенберга. А. М. Пятигорский такую позицию назвал обзервативной, т. е. наблюдающей философией.
Представим себе, что Майкл сейчас идет по улице. И при этом мы не употребляем никаких слов. Это невозможно, потому что мы придумали реальность, а не реальность придумала нас. В соответствии с этим в рамках новой модели реальности мы говорим, что реальность – это наррация. Вот Майкл идет по улице. Реальность рассказывает нам об этом. Но зачем она рассказывает об этом? Если Майкл просто идет по улице, это никому не интересно, а если это никому не интересно, то этого факта просто не существует. А если он все-таки существует, то только потому, что это кому-то интересно: «Куда идет Майкл? Откуда он идет? Какие у него планы? Что будет дальше?» Выделенный курсивом вопрос – это основной вопрос, который мы задаем, когда читаем книги, смотрим фильмы и так далее. Это основной вопрос нарративной онтологии. Мы понимаем наррацию предельно широко. Мы считаем нарративной и фортепианную сонату Бетховена, и матерную речь алкоголика под окном. По нашему мнению, даже самая абстрактная картина (например, «Черный квадрат» Малевича) тоже нам о чем-то рассказывает. О чем же нам рассказывает «Черный квадрат»? Что будет дальше? Очевидно, смерть, черная дыра смерти.
Но если любая часть реальности нарративна и описывается предложениями, которые не являются ни истинными, ни ложными, то стирается грань между реальностью и вымыслом.
Если все предложения языка лишены истинностного значения, то это равносильно тому, что высказывания о реальности (которые сами, как мы показали, являются фрагментами реальности), вымышленные предложения и бред сумасшедшего ничем не отличаются друг от друга – они все не имеют к истине никакого отношения. Между тем, выше мы цитировали Ранка и Фуко, которые писали, что нормальные люди живут в иллюзии, а безумцы пребывают в истине, что как будто теперь противоречит нашим соображениям. Попробуем разобраться во всем этом.
Я полагаю, что все виды речевой деятельности представляют собой некий текучий континуум, а не противопоставлены четко друг другу. Возьмем предложение «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастная несчастлива по-своему». Имеет ли это высказывание отношение к истине? С точки зрения обычной онтологии имеет. Но ведь оно является первой фразой «Анны Карениной», огромной вымышленной наррации. В то же время это предложение само по себе не является вымыслом, его можно представить как некую моральную сентенцию. Но его можно представить и как бредовое высказывание. Например, один человек говорит другому: «Какая прекрасная погода!» Другой отвечает: «Все счастливые семьи похожи друг на друга…» – «Что ты имеешь в виду?» – «Я имею в виду, что меня преследуют инопланетяне». Подобно тому как значение любого слова меняется в зависимости от контекста, точно так же в зависимости от контекста меняется значение любого высказывания. «Значение есть употребление» (Витгеншейн). Бытовой дискурс, вымышленный дискурс и бредовый дискурс – это разные языковые игры (формы жизни). Но безумец тем отличается от нормального человека, что способен играть в разные языковые игры одновременно. Когда он говорит: «Все счастливые семьи похожи друг на друга», то непонятно, что он имеет в виду – цитату из «Анны Карениной», моральную сентенцию или же он просто не знает сам, что говорит. Я думаю, что и то, и другое, и третье. Мы, нормальные люди, живем лишь в одном из множества возможных миров, который мы называем действительным миром. Безумец живет в мультиверсе. Если и есть какой-то смысл в понятии истины, то она имеет форму дизъюнктивного синтеза (термин Делёза): или и первое, или и второе, или и третье. В этом смысле безумец пребывает в истине, как электрон в квантовой суперпозиции, зависший перед осуществлением одной из возможностей своей траектории. Нормальный человек осуществляет всегда одну из возможностей в точке бифуркации или полифуркации. Безумец выбирает сразу все возможности. Это и есть подлинный бред. Только во всей совокупности контекстов можно понять речь безумца.
Поэтому когда мы говорим о бреде как о бессознательной наррации, мы исходим из того, что в бессознательном все протоязыковые игры существуют одновременно. В этом смысле художественное произведение ближе к безумию, потому что оно также может реализовать сразу несколько контекстов. Так, упомянутое начало «Анны Карениной» является одновременно и моральной сентенцией, и прологом ко всей наррации, которая из него вылупливается, как из яйца. Но художественный дискурс ближе к бреду еще и потому, что он не обременен иллюзиями истинностных значений. Мы читаем про Анну Каренину и Вронского, зная, что их никогда не существовало на свете, что лишь помогает нашему сугубо нарративному интересу: что с ними будет дальше? Но не стоит при этом напрочь отрицать значение концепта истины, вернее, иллюзии истины в нарративном дискурсе. Это все равно что сказать, что черного и белого не существует. Может, объективно их и не существует, но они помогают нам ориентироваться в пространстве.
