Орнамент массы. Веймарские эссе - Зигфрид Кракауэр
То же самое относится и к понятию пространства. Если Церер признает его как необходимость, означающую, что собирание духовной элиты должно происходить в пределах ландшафтов, он возводит сопутствующее явление в ранг условия. Конечно, новое учение – а только его наличием определяется новая элита – хорошо распространяется среди соседей; но ведь соседские связи не являются условием для образования элиты. Так и здесь: журнал Die Tat определяет пространство как нечто самодостаточное, в то время как в действительности оно обретает значение лишь благодаря реализующимся на его почве смыслам, которые оно может сохранять, преображать и распространять. Это культ пространства, который совершенно очевидно направлен против нередкого в либеральных кругах образа мысли, стремящегося к интернациональности, не обращая большого внимания на особенности различных пространств. И, хотя данный ответ либеральному мышлению абсолютизирует пространство, это выстрел мимо цели, создание дутого, пустого термина, превращающего пространство в жупел. Не могу отказать себе в проверке способности Фрида к пространственной архитектуре. «Капиталистический Запад, ‹…› вероятно, еще потеряет влияние на Южную Америку и Австралию, где национальное движение всё сильнее стремится к изоляции, к выделению себя из мировой экономики, к самостоятельности. Возможно, из сферы влияния выпадет и Южная Африка. В Северной Америке назревающие противоречия между погрязшими в долгах фермерами Запада и индустриально-финансовым Востоком в конце концов приведут к экономическому симбиозу, сходному с тем, какой сложился между Центральной Европой и Россией, причем Северная Америка, включая Канаду, так или иначе полностью автаркически замкнется от остального мира. Таким образом, останутся и т. д.» Взято из статьи «Переустройство мира» (май, № 31). Ирреальность этой плакатной архитектуры видна как на ладони. Экономические системы, представленные в пространстве, получают характеристику пространственных переменных, а установление таможенных границ объявляется достоинством автаркии.
Но самое пугающее – реакция Die Tat на то, что либеральная мысль, и не только она, наделяет историю осмысленностью. Я хорошо понимаю, что человек отворачивается от ситуации, более не несущей в себе никакого смысла, однако мне кажется совершенно неприемлемым тот шаг в варварство, который Фрид делает в здравом уме. Хотя он и утверждает, что как раз ищет смысл, причем не смысл того, что должно быть, а смысл того, что есть, это заявление не мешает ему одобрительно процитировать такую фразу Шпенглера: «История – вселенной Страшный суд[47]:..она всегда жертвует истиной и справедливостью в пользу власти и расы. Она приговаривает к смерти людей и целые народы, для которых истина важнее, чем дела, а справедливость существеннее власти»[48]. Было бы легко – мне вспоминается тут процесс Дрейфуса – опровергнуть утверждение Шпенглера примерами, доказывающими в точности обратное. Интересно здесь только одно: Фрид, принимая эту тезу на вооружение, выказывает то же убожество реальности, какое обнаруживается в Die Tat именно там, где постулируется новая реальность. Ведь представленная им как реальность фраза, что истину и справедливость в мировом историческом процессе постоянно приносят в жертву власти и расе, фактически вытекает не из актуальной связи с реальностью, а скорее является продуктом чисто исторической позиции. Той самой позиции, о которой журнал Die Tat в другом месте с известной обоснованностью пишет: «В принципе, с этической точки зрения можно задаться вопросом, а не является ли историческая позиция в самом глубинном смысле неисторической, поскольку она избегает вступать в диалектику с историей и не желает становиться таким образом по-настоящему „исторической“». Если бы Фрид занялся диалектикой истории, он не мог бы не заметить, что власть и раса постоянно одерживают верх, только если служат тем учениям, в которых воплощены истина и справедливость, и, напротив, обречены на провал, если утверждают лишь себя самих. Фрид от такой диалектики уклоняется. А вследствие этой ирреальности путает спорную историческую созерцательность с максимой действия и переводит естественную предпосылку субстанциального отношения в ранг субстанции. Его позиция есть не что иное, как оппозиция всякой осмысленности, и сама она столь же лишена смысла, как и чистая, непроявленная природа.
Журнал Die Tat, таким образом, не может противопоставить либеральной действительности никакой другой, более реальной действительности и лишь требует то, чего требовать невозможно. Человек ехидный мог бы привести в качестве аргумента одного из идолов этого круга. Я имею в виду Шпенглера. Он как-то сказал, что нордическая душа вынуждена создавать себе иллюзию действенного содержания, поскольку исчерпала свои внутренние возможности и ей остался только «порыв, творческая страсть, духовная форма бытия без содержания». «Ибсен, – продолжает он, – назвал ее житейской ложью. Крупица этой лжи присутствует во всей духовности западноевропейской цивилизации, поскольку она обращена к религиозному, художественному, философскому будущему, к нематериальной цели, воздвигает себе третье царство, тогда как в сокровенной глубине не замолкает смутное чувство, что вся эта деятельность лишь видимость, отчаянный самообман исторической души… На этой житейской лжи покоится Байрёйт, который хотел быть чем-то – в противоположность Пергаму, который чем-то был». Эти слова, на смысле которых мы останавливаться не будем, хотя и были сказаны в адрес социализма, но куда более справедливы касательно воззрений самого круга Die
