Ранние тексты. 1976–1990 - Борис Ефимович Гройс
Образ «рыцаря веры» заменяется у Кьеркегора образом «шпиона Бога». Всякое стремление совершить необычайное и тем заслужить от Бога признание и награду в вечной жизни начинает рассматриваться Кьеркегором с подозрением. Ведь всякое необычное – необычайно только по земным критериям. Стремление выделиться вносит в религиозное служение чуждый ему рациональный элемент. Оно предполагает излишнюю уверенность в Божьей милости со стороны жертвующего и подвижника.
«Бог всегда поможет тому, кто делает угодно Ему! Но неизвестно, что Ему угодно», – пишет Кьеркегор в «Ненаучном постскриптуме» – своем самом значительном философском труде.
Так монастырская жизнь есть жизнь во внешнем. Она для слабых: «больной ребенок рядом с матерью» и «возлюбленный у ног своего кумира». Подлинно верующий живет обычной жизнью, «как пижон, обдумывающий свой план за игрой в карты». Подлинно верующий абсолютно анонимен. Ничто внешнее не может обнаружить его и отличить от неверующего. Он неотличим «от любого посетителя Луна-парка». Каждая попытка выделиться, отличиться выдает привязанность верующего к миру, к мирским критериям и оценкам и, значит, внутреннее равнодушие к Абсолюту, то есть к единственной важной оценке, даруемой Богом.
И чем более верующий внешне стирается, сливается с повседневностью, тем более напряженной становится его связь с Абсолютом. Эта связь, не будучи проявлена вовне, находит выражение во внутреннем состоянии человека – в страдании. «Подлинный экзистенциальный пафос существенно связан с существованием, а существовать означает быть внутренним, а действие во внутреннем есть страдание»[4].
И далее: «Верующий живет как больной, который движется, чувствуя боль во всем теле»[5]. Эта затрудненность жизни, мучительность каждого шага вытекают из осознания того, что в каждый момент нашего земного существования решается самое для нас важное: признание или отвержение нас Богом. И решается помимо нашей воли и нашей способности предвосхитить решение и повлиять на него. Отказ от существования, очевидно, также ничего не может изменить: суд ждет нас в любом случае.
Акцент на внутреннем здесь отнюдь не надо понимать как некое поощрение того, что называется богатством внутренней жизни. Мы так же не вправе внутренне отвлекаться от нашего страдания, как и внешне пытаться выделиться из повседневности: «Вполне соответствует духу этического то, что наивысший пафос подлинно существующего человеческого существа должен быть соотнесен с эстетически наибеднейшей из всех концепций: с идеей вечного блаженства. Весьма остороумно и вполне эстетически верно было сказано, что ангелы – скучнейшие из всех созданий, что вечность – самый длинный и самый утомительный изо всех дней (насколько скучен уже один только воскресный день) и что поэтому стоит предпочесть даже несчастье проклятого. Но этически так и должно быть, дабы существующий не был побужден проводить свое время, воображая и рисуя в воображении, а, скорее, был призван к действию»[6]. И далее: «…существование поэта иногда дает пример жизни, достигающей границы религиозного, будучи качественно иной… Экзистирующий поэт, который страдает в своем существовании, не знает в действительности своего страдания, не углубляется в него все более и более, но в своем страдании он ищет пути ухода от него и находит облегчение в поэтическом творчестве и поэтическом предчувствии более совершенного, то есть более счастливого, порядка вещей»[7].
Отметим попутно, что это замечание вполне можно отнести и к Достоевскому. Но мы сейчас, не отвлекаясь на сравнения, попробуем ответить на вопрос: почему все же современная Кьеркегору повседневность представляется ему избранным полем для религиозной жизни? Почему он не пытается перевести свое существование в какой-то иной план, вообще игнорируя всякие сопоставления с господствующей обыденностью? Ведь старый ответ – а именно, что современность есть высшая стадия развития христианства, доказывающая его истинно божественное происхождение, – Кьеркегором отвергается.
Так, Кьеркегор пишет о Христе: «…несомненно, конечно, что имя Его возвещено всему миру, но все ли в Него уверовали – не мне решать; несомненно также, что христианство пересоздало облик мира, победоносно проникнув во все условия и отношения жизни, настолько победоносно, что теперь все именуют себя христианами. Но что это доказывает? Самое большее, что Иисус Христос был великий человек, пожалуй, величайший из всех. Но чтобы Он был Бог – нет, такого заключения с Божьей помощью не вывести»[8]. Короче: «Из истории нельзя ничего узнать о Нем, как вообще нельзя узнать о Нем ничего. Он не хочет быть по-человечески судим по результатам своей жизни. Он был и хочет оставаться символом соблазна и предметом веры»[9]. И тем не менее вне истории и, самое главное, вне современности религиозный опыт невозможен. Мы можем чувствовать вину за свое существование, потому что она отдаляет нас от его цели, и не будучи христианами. Вина имманентна существованию. Вину знали и язычники. Но о грехе мы можем узнать только из истории, и только хранящая и передающая это знание современность может стать полем нашего религиозного опыта. «Абсолютный смысл христианства – современность Христа»[10].
Несомненно, что чувство современности Христу было в высшей степени свойственно и Достоевскому. Мы видели, что, разочаровавшись в официальной морали, основанной на компромиссе со злом, Достоевский обратился к Христу беззащитному, то есть к Христу до официальной победы христианства. Это и есть современность Христу. Однако совпадает ли ее понимание у Достоевского и Кьеркегора? Кажется, что да, когда мы читаем в «Легенде о Великом Инквизиторе»: «Вместо того, чтоб овладеть людскою свободой, Ты умножил ее и обременил ее мучениями душевное царство человека вовеки»[11]. Великий Инквизитор страшится Христа, чье одно только появление разрушит века обмана и господства дьявола, скрывшегося под охраной Христова имени. Это появление Христа «не в славе небесной» и знаменует новое чувство современности Ему. Но уже в самом начале «Легенды» мы находим слова, которые выдают коренное различие между Достоевским и Кьеркегором в их новом понимании христианства. «Он появится тихо, незаметно, и вот все – странно это – узнают Его… Народ непобедимою силой стремится к Нему, окружает Его, нарастает вокруг Него, следует за Ним»[12].
Действительно, это очень странно. Вот что, с другой стороны, пишет об этом же предмете Кьеркегор: «Есть Один, который Сам ищет нуждающихся в помощи. Сам ходит и зовет, почти молит: ко Мне… Но вместо толпы стремящихся к Нему мы видим толпу убегающих от Него, хотя Его помощь не сопряжена ни с какими условиями и совершенно необременительна… И если судить по результату о том, что было сказано, то, скорее, пришлось бы заключить, что призыв гласит: “Прочь, прочь, несчастные”, а не “Ко Мне”»[13]. Как видим, совершенно иная картина. Кьеркегор полагает, что причина
