Ранние тексты. 1976–1990 - Борис Ефимович Гройс
После «Записок из подполья» Достоевский приходит к сходным выводам. «Дважды два – четыре» более не представляется ему стоящим на пути реализации человеческих желаний. Напротив, он обнаруживает, что желания и соображения выгоды вертят разумными истинами как хотят. Что мораль, основанная на рассуждениях, двусмысленна. Что «доказать логически» моральное значение поступка невозможно. Героя Кьеркегора, уже при переходе на этап этического растерявшего все свои желания, при этом открытии охватывает паралич. У Достоевского желания торжествуют победу. Герой «Записок из подполья» был тем, кого Сартр назвал «человеком дурной веры» (l’homme de mauvaise foi). Такому человеку необходимо быть абсолютно убежденным в том, что именно есть добро и истина, для того чтобы не следовать им и тем обрести себе свободу. Это есть демонический и, что называется, декадентский тип человека. Но подобного рода свобода только тогда хороша, когда восстает против силы, против убедительного для всех только потому, что хочет утвердить себя. Раскольников же убивает не сильного, а слабого. «Принцип», который он убил, уже и так стал беззащитным.
Для Достоевского сила – это сила убеждения. Поэтому истина для него сильна. Добро ранее также представлялось ему сильным, поскольку оно опиралось на истину, но теперь, когда выяснилось, что оправдать можно и недоброе, оно представилось слабым и воззвало к жалости. Проститутка уже не должна быть спасена: она сама спасает в своей беззащитности. Подобно Кьеркегору, Достоевский обнаружил в современных ему нравах роковую половинчатость. Добро действовало в них компромиссно, лицемерно, основываясь на полуистинах. Но что, если дать добру волю? Добро, действующее в полную силу, оказывается худшим злом. «Униженные и оскорбленные», полные подавленных желаний, обращают истину в свою пользу. В своей правой мести они творят беззаконие. Истина на службе неудовлетворенных желаний пугает. Раскольников вправе убить, потому что общество, в котором он живет, использует мораль к своей выгоде как средство подавления. Это истина, потому что никакое рассуждение не может ее опровергнуть. Но, убивая, Раскольников разрушает всякую связь между собой и людьми, даже половинчатую. Он остается в абсолютном одиночестве и непринятости. А мы ведь помним еще по «Запискам из подполья», что именно принятие для Достоевского – синоним удовлетворения желаний. Непонятый и отверженный – лишен удовлетворения.
Ту же проблему ставит и Кьеркегор. Интересно, что и он пишет, что в одиночестве и без веры совершение преступления невозможно. Авраам погиб бы, если бы не верил. Верующий тем и отличается у Кьеркегора от неверующего, что способен нарушить моральный запрет, ибо знает в глубине души и помимо всякой социальной оправданности, что совершил угодное Богу и принят Тем, Кто выше всякого земного оправдания и объяснения. Для Достоевского же, как мы видим, только социальное обладает подлинной реальностью. Зова Бога он не слышит: зов этот заглушается «гулом и яростью» неукрощенных желаний. Для Достоевского Бог лишен онтологической реальности, лишен статуса наивысшего оправдания. Поэтому Раскольников принужден покаяться всенародно, понести для всех явное наказание, чтобы обрести внутренний мир. Прямой диалог с Богом для героев Достоевского невозможен: они Бога просто не слышат. Их единственная сфера – это ложное-истинное, то «дважды два – четыре», которым еще недавно нас пугали.
Никакая диалогичность романам Достоевского не присуща. Полифоничность тем более. Его герои стали, если опять-таки следовать терминологии Сартра, «ангажированными». Они не вступили в диалог, но отказались от него, поскольку поняли, что диалог между людьми на почве доказательств – бесконечен и бесплоден. Они осели каждый на своей «точке зрения» и перешли к прямому действию – за пределами доказательств. Все доказательства в пользу и против всевозможных точек зрения им известны наперед. Они не вступают в диалог, потому что не ждут узнать и не могут узнать для себя ничего нового. Они лишь обмениваются репликами, как птицы в лесу криками – чтобы узнать свою породу.
Подобно Кьеркегору, Достоевский обратился к истокам понятия о добре и обнаружил его христианское происхождение. Дело Христа представилось ему, однако, чисто божественным делом – делом слабости, а не силы. И в поисках противосилы, вместо того чтобы прислушаться к Богу, он предпочел опереться на историческую традицию церковности, идущую от первых осмыслений проповеди Христа.
Проповеданная мораль не показалась ему скомпрометированной своей логической необоснованностью. Наоборот. Он исполнился сочувствием к ее беззащитности. Добро вполсилы вызвало его презрение, добро в полную силу – страх (так как он узнал в нем власть страстей, но не Бога), а добро беззащитное – глубокое сочувствие. Достоевский всегда глубоко сочувствовал всему беззащитному и обиженному. Такими беззащитными и обиженными ему представились теперь Церковь и самодержавие: ведь они не базировались ни на каком логическом основании и в любой момент могли пасть под напором человеческих страстей – односторонне «ангажированных» и демоничных. Оба эти института представлялись Достоевскому единственным прибежищем добра, поскольку иного доступа к нему, кроме как через явную историческую традицию, то есть через социальность, Достоевский не знал. И вот он бросился на рыцарственную защиту Церкви и самодержавной России – на защиту слабого против сильного, добра против логики и истины. Подверженный припадкам эпилепсии, жертва злых и противоестественных побуждений, Достоевский не мог довериться внутреннему голосу. Иррациональность преемственной власти показалась ему единственной защитой от бесовских наваждений.
Способом «ангажироваться» у Достоевского, как правило, выступает убийство. Убийство прекращает диалог убитой души с Богом и потому считается в христианской традиции тягчайшим грехом. К судьбе убитого Достоевский, однако, довольно равнодушен. Убийство для него окончательно не в том смысле, что оно изымает убитого из отношения к Богу, а в том смысле, что оно изымает убийцу из сферы человеческого общения, обрекает его на абсолютное одиночество среди людей, лицом к лицу со своим преступлением. Авраам, благодаря вере, выдерживает его испытание, Раскольников – нет. Единственным орудием веры, лишенной силы логического убеждения, становится осознание человеком своей греховности.
Греховным почитал себя и Кьеркегор. Но он видел греховность человеческого существования в его нерешительности, в его необусловленности и находил выход в слушании молчаливого Божьего зова. Достоевский видит греховность в неискоренимости страстей и порочности человеческой логики. Его герою надо убить, чтобы осознать себя греховным. Герой Кьеркегора убивает, скорее, в желании очиститься от греха.
Грех у Достоевского – отступничество от проповеданного и преемственного. Грех у Кьеркегора – забвение своей способности прислушаться к высшей воле.
IV
Мы переходим теперь к рассмотрению третьей фазы в творческой эволюции Достоевского и Кьеркегора, которую можно рассматривать как завершающую. Более глубокое раскрытие вновь обретенного смысла
