Юрий Рюриков - Три влечения. Любовь: вчера, сегодня и завтра
Но «стыдливость, строгая и целомудренная, не исключает даже наготы… Бюффон говорит: „Мы не настолько развращены и не настолько невинны, чтобы ходить нагими“. Так ли это? Дикари развращены не более нас, сказки об их невинности давно уже опровергнуты, между тем многие из них ходят нагими, и эта нагота их не развращает, они просто привыкли к ней».
Все дело в привычке, продолжает Вересаев. «Если бы считалось стыдным обнажать исключительно лишь мизинец руки, то обнажение именно этого мизинца и действовало бы сильней всего на лиц другого пола».
И он переходит к выводам: «У нас тщательно скрывается под одеждой почти все тело. И вот благородное, чистое и прекрасное тело обращено в приманку для совершенно определенных целей; запретное, недоступное глазу человека другого пола, оно открывается перед ним только в специальные моменты, усиливая сладострастие этих моментов и придавая ему остроту, и именно для сладострастников-то привычная нагота и была бы большим ударом».
Строки эти написал человек, который был писателем – знатоком человеческой души, и врачом – знатоком человеческого тела. Вдвойне знаток, Вересаев, наверно, вдвойне прав в своей позиции.
С вересаевских времен здесь кое-что изменилось. Развитие цивилизации начинает понемногу убивать домостроевское отношение к жизни тела как к чему-то постыдному, что надо скрывать и прятать. Спорт и живопись, балет и скульптура, пляжи и зрелищные искусства постепенно убеждают людей, что человеческое тело – одна из прекраснейших ценностей жизни, и что оно не вызывает у нормальных людей никаких постыдных эмоций. Наоборот, оно нравственно воспитывает человека, утончает культуру чувств, рождает эстетические ощущения, облагораживая ими светлый и естественный эротизм.
Нравы людей начали проходить здесь свою застойную точку, они меняются, и уже сейчас видно русло этих изменений. И наверно, единение с природой – если оно будет возрастать, – приобщение к искусству и к спорту, развитие знаний, повышение общей культуры человека и культуры его чувств, – наверно, все это станет рождать в людях естественное, здоровое отношение к своему телу, к его красоте и прелести. И если это будет так, тяга к красоте станет все больше увеличиваться, а грубые и полуживотные эмоции – все больше угасать.
Будут ли люди ходить в одежде или нагими – не в этом дело. Наверно, одежда все-таки останется, чтобы согревать или, наоборот, охлаждать тело. Ведь она и возникла не из-за стыдливости, а чтобы защитить человека от жары или от холода. Возможно, что тут сыграет роль и естественная стыдливость; возможно, что одежда будет нужна и для того, чтобы скрывать какую-то некрасоту, какие-то дефекты тела.
Трудно, да и незачем гадать, как станут относиться ко всему этому наши потомки. На одно только хотелось бы надеяться – что и одежда и нравы людей будут здоровее и естественнее, чем сейчас, что они избавятся от сегодняшней уродливости и усложненности.
Есть люди, которые думают, что стыд – это неестественное искажение чувств человека, рефлекс, привитый бесчеловечной жизнью.
Верно, что стыд – оборонительное чувство, эхо какой-то боязни, отзвук какого-то опасения за себя. Это вид скрытности, это сокрытие от других людей каких-то уголков своей жизни. И в любви людей есть целый мир таких уголков, которые они прячут от других, а то и друг от друга.
Звери не стыдятся, только на стадии человека в природе появился стыд. И то только тогда, когда человек вышел из первобытного состояния, когда он стал смутно избегать того, что его сближало с животными. И в этом оборонительном чувстве есть не только неестественная боязнь – она там, конечно, есть, – в нем есть и та инстинктивная боязнь за себя, которая нормальна, естественна для развитого человека.
Есть люди, которые готовы необъятно, паникерски расширить границы стыдливости; есть и такие, кто хотел бы чересчур сузить их (таких много на современном Западе). И то и другое зависит от развития личности: чем человечнее она, тем естественнее – без раздуваний – человек относится к стыдливости, к обереганию каких-то сторон своей интимной жизни от чужого вмешательства, от чужого любопытства. И ханжество и открытость нараспашку часто рождаются здесь изъянами в развитии личности – безликостью, отсталостью, неразвитостью в культуре чувств. Конечно, сами эти изъяны рождаются общественными изъянами – нравами пуританства или распутства. И все это в конечном счете говорит о еще невысоком уровне человечества, о том, что оно проходит только первые шаги своего пути к родовому состоянию, стоит на первых ступенях цивилизации.
Старые теории любви. Данте, Ибн Хазм, Платон
Разделение любви на духовную – высшую – и плотскую – низшую – живет в обиходе людей двадцать пять веков, со времен Сократа и Платона. Теории духовной любви (а среди любовных теорий таких большинство) возникали в самые разные времена у самых разных народов.
В XVI веке в Европе появились теории любви, которые до предела доводили ее платонизм. Они ярко видны в творчестве французских неоплатоников, которые входили в лионскую школу поэтов. Их любовь насквозь идеальна, она уходит от чувственных соблазнов в сферы чисто духовного поклонения, в ней нет никакой материальной грубости. Так писали о любви Морис Сэв, Антуан Эроэ, так писали о любви и другие представители лионской школы поэтов.
Еще сильнее были развиты эти теории в итальянской школе неоплатоников, особенно у Пьетро Бембо, поэта и кардинала, автора диалогов о любви «Азоланские беседы».
Любовь, говорили неоплатоники, это тяга человека к красоте, вожделение красоты. А красота есть отблеск божественной благодати, божественный луч, который освещает лицо человека. Любовь – тяготение к этому божественному лучу, поэтому она бестелесна, поэтому она – любовь к духу, который вдохнул в человека бог.
Чем свободнее от плоти любовь, тем она выше и совершеннее. Ведь для каждого чувства человека есть свои органы. Нельзя же слушать языком, нельзя обонять ушами. Поэтому и тягу к красоте можно напитать только зрением и слухом – чувствами, в которых меньше всего телесной грубости. Никакие касания губ и рук, никакие объятия и поцелуи не могут насытить божественную любовь. Только созерцая возлюбленную, только слушая ее мелодичный голос, – только глазами и слухом сможешь ты впитать в себя отблеск божества, лежащий на ее лице.
Эти теории любви были продолжением духовных учений Средних веков. В Дантовом «Чистилище» Вергилий, спутник поэта, излагает одно такое учение – Фомы Аквинского, знаменитого философа и богослова XIII века. Учение это сложно, любовь понимается в нем широко – как всякая любовь, как всякое тяготение к благу. Любовь в таком понимании – начало всякого добра и зла, и она бывает двоякая – природная и духовная.
Природная любовь – это естественная тяга к благу всего на свете: веществ, растений, животных, людей. Эта любовь безгрешна, потому что она дана богом: «природная не может согрешить»; это непроизвольное стремление к благу, смутное, врожденное и неясное. Она похожа на потребность пчелы брать нектар у цветов и стоит вне хвалы и хулы, вне оценок вообще.
Духовная любовь бывает только у людей; это любовь, которая сама выбирает себе цель, и она направляется не богом, а человеком. По своей природе она чиста – «пока она к высокому стремится, а в низком за предел не перешла». Но она перестает быть чистой, если направлена к нечистой цели.
Пока она к высокому стремится,А в низком за предел не перешла,Дурным укладам нет причин родиться;Но где она идет стезею злаИль блага жаждет слишком или мало,Там тварь завет творца не соблюла.Отсюда ясно, что любовь – началоКак всякого похвального плода,Так и всего, за что карать пристало.
Возникает любовь – по Данте и Фоме Аквинскому – так. Душа человека наблюдает внешний мир, «наружные образы». Эти образы западают в душу, проникают в нее, и душа созерцает их в себе. Среди них есть такие, которые «пленяют» ее, и это плененье – особая тяга к таким образам – и есть любовь.
Когда оно подкреплено «наслаждением» от любимого образа, в душе рождается «желание», «духовный взлет», порыв к «обладанию» любимым существом.
… Как пламень кверху устремлен,И первое из свойств его – взлетанье…Так душу пленную стремит желанье,Духовный взлет, стихая лишь тогда,Когда она вступает в обладанье.
От того, какие образы запали в душу – благие или дурные, – от того, как человек хочет обладать этими образами – слабо, чрезмерно или нормально, – и зависит «истинность» или «греховность» любви.
Такова философская суть этого учения о любви. Конечно, тут много чисто средневековой, изощренно наивной схоластики, и любовь выглядит как рассудочное, почти что гносеологическое – познавательное – чувство. Но здесь видно, как бьется человеческая мысль, стремясь постичь двойственность человеческой природы, суть любви, связь между чувством и разумом человека.
