Александр Николюкин - Литературоведческий журнал №30

В названных стихотворениях Фета о лунном сиянии акцент сделан на духовно-душевном состоянии человека. Поэт не философствует, а чувствует, сияние небесных светил – сигнал необходимости возвышенной любви: «Крылья растут у каких-то воздушных стремлений, / Взял бы тебя и помчался бы также бесцельно, / Свет унося, покидая неверные тени» (48).

Два стихотворения поэтов будто специально посвящены лунному сиянию – «Как хорошо ты, о море ночное…» Тютчева, а у Фета – «В лунном сиянии»:

Выйдем с тобой побродитьВ лунном сиянии!Долго ли душу томитьВ темном молчании!

Пруд как блестящая сталь;Травы в рыдании;Мельница, речка и дальВ лунном сиянии.

Можно ль тужить и не житьНам в обаянии?Выйдем тихонько бродитьВ лунном сиянии!

И у этого поэта в стихах создан «лунный мир», как музыкальное (бетховенское) переживание ночного сияния, проникающего в душу человека, вызывающее томление любви.

Фет продлил мелодию рифмующихся слов – сияние – молчание – рыдание – обаяние; их тайное смысловое и музыкальное единение было открыто тонко чувствующей душе поэта («рыдание» – любовное «страдание» таят в себе «обаяние» любви-надежды). Фет в отличие от Тютчева не предается аналитическому самоутверждению – собственной способности «потопить» душу в «обаянии» ночного «праздника». Он как бы непосредственно осуществляет способность растворения в любви-сиянии, эстетически, эмоционально восходящего к лунному свету.

В.В. Розанов своим субъективным восприятием лунного света, можно сказать, компрометирует его, связывая со слишком узким любовно-плотским переживанием28. У Фета же в стихах – отнюдь не телесное состояние, а возвышенное, ассоциированное с сиянием луны; вспоминаются древние мифы о прекрасной Селене или Диане, объекте любования и молений. В.С. Соловьёв был прав29, когда писал о любовной лирике поэта: у Фета, в его «удивительно прекрасных стихотворениях» (речь шла о сборнике «Вечерние огни». – В. А. – К.) представлена Афродита – небесная, и «не имеется ничего общего с родовым влечением», у поэта изливается в стихах «истинная любовь» как «индивидуально-духовное отношение…», вечное, неизменное, побеждающее саму смерть.

Выдающийся русский философ В.С. Соловьёв, изучая поэзию Тютчева и Фета с философско-религиозных позиций, но в свете собственных воззрений, начал с младшего поэта, судя по его публикации статьи «О лирической поэзии» (1890)30. Соловьёв осмысливал творчество Фета по сборнику «Вечерние огни», изданному в 1883 г. и подаренному автором Владимиру Сергеевичу с дарственной надписью31. На первом месте в сборнике стоят религиозные стихотворения, говорящие о глубокой христианской приверженности Фета божественным заповедям, священным книгам, религиозным верованиям: «1 марта 1881 года» («День искупительного чуда…»), «Когда Божественный бежал людских речей…», «Не тем Господь могуч, непостижим…», «26 мая 1880 года. К памятнику Пушкина», «Среди звёзд», «Смерть», здесь также и «Измучен жизнью, коварством надежды…» с эпиграфом. Соловьёв в своих обобщениях, касающихся поэзии Фета и вообще лирики, опирался во многом на эти его стихотворные шедевры. В.С. Соловьёв, как и Н.Н. Страхов, работал над композицией первого выпуска «Вечерних огней», и Фет был им признателен32. Будучи «зодчим» (по словам Фета) первого выпуска сборника «Вечерние огни», Соловьёв увидел поэтически выраженные христианские переживания поэта, и в этом большая заслуга философа. Суждения Соловьёва о поэзии Фета свидетельствуют о его подлинном проникновении в стихи знаменитого современника. Философ выделил первостепенно важную для него мысль об объективности и самостоятельном значении красоты в мире. Он процитировал строки Фета: «Не я, мой друг, а Божий мир богат, / В пылинке он лелеет жизнь и множит». Именно Соловьёв подверг рассмотрению соотношение «вековечной глубины бытия» и «глубины душевного мира» человека как тоже всеобъемлющей реальности. Но он пришел к различным выводам о Фете и Тютчеве, последнему была посвящена специальная статья, опубликованная в 1895 г. В поэзии Фета и его душевной глубине философ видит «вездесущий огонь», родственный тому, который по воле Господа «светлый Серафим громадный шар зажёг над мирозданьем». «Солнце мира», как скажет он в другом стихотворении, горит над мирозданием, «и этим же истинным светом освещает все предметы, уловляет вековечную красоту всех явлений»33. Соловьёв усматривает ценность лирической поэзии в способности ее авторов «провидеть» абсолютную правду во вдохновенных порывах «духа окрылённого» к «высям творенья», в способности «подняться в жизнь иную», и далее философ цитирует стихотворение «Одним толчком согнать ладью живую…»: «Сердце трепещет отрадно и больно, / Подняты очи, и руки воздеты». Переданы возвышенные устремления истинного лирика к «неведомому», но «родному», уводящему от «вседневного удела» к тому, что в тютчевском посвящении Фету названо: «самое её узрел» – Божественную суть мирового бытия. Соловьёв помнил это стихотворение Тютчева и цитировал его. Философ именно в подобных вдохновенных порывах, обнажающих «душевную глубину», видел сущность лирической поэзии. Притом он неоднократно обращался к стихотворному выражению Тютчева: «выси творенья» (см. у Тютчева «Сон на море»: «По высям творенья, как бог я летал…») то в собственном тексте, то в фетовском («Правду провидит он с высей творенья…»)34

Однако в статье о Тютчеве ход его мыслей, направленных на лирическую поэзию высоко оцениваемого поэта («Самым драгоценным из этих кладов я считаю лирическую поэзию Тютчева»35), иной. Философ сосредоточен на «темных корнях» мироздания, усматривая их в творчестве будто любимого поэта. Философ настаивал на своем понимании Тютчева, сравнивая его с другими знаменитостями: «Но и сам Гёте не захватывал, быть может, так глубоко, как наш поэт, темный корень мирового бытия, не чувствовал так сильно и не сознавал так ясно ту таинственную основу всякой жизни – природной и человеческой, – основу, на которой зиждится и смысл космического процесса и судьба человеческой души, и вся история человечества»36. Соловьёв сосредоточил свое внимание на тех образцах ночной поэзии Тютчева, в которых создан образ Хаоса, того «тёмного корня мирового бытия», который в статье определен как «отрицательная беспредельность, зияющая бездна всякого безумия и безобразия, демонические порывы, восстающие против всего положительного и должного, – вот глубочайшая сущность мировой души и основа всего мироздания»37. Соловьёв уточняет свою мысль, указывая на то, что космический процесс эту хаотическую стихию постепенно подчиняет разумным началам и дает ей смысл и красоту. Но тем не менее, полагает он, хаотическое, иррациональное начало присутствует в глубине бытия, и даже философ находит в его проявлениях «свободу и силу» и даже необходимую жизнь и красоту. Он назвал эти порывы «демоническими», нашел в поэзии Тютчева один раз употребленное это слово, да и то в сравнении: «Одни зарницы огневые, / Воспламеняясь чередой, / Как демоны глухонемые, / Ведут беседу меж собой…»

Нигде до этого стихотворения и после не встречается у Тютчева совсем не привлекательное для него слово, даже в сравнениях и метафорах. Соловьёв как-то демонизирует поэзию Тютчева. Цитируя стихотворение «Как хорошо ты, о море ночное…», философ резюмирует свои рассуждения еще более категорично: «Хаос, т.е. само безобразие, есть необходимый фон всякой земной красоты, и эстетическое значение таких явлений, как бурное море или ночная гроза, зависит именно от того, что под ними хаос шевелится». Но ведь в тютчевском стихотворении совершенно отсутствует «безобразие» как фон; Соловьёв игнорирует положительный смысл, положительные эмоции автора («Как хорошо ты», – восклицает поэт, обращаясь к морю). Он восхищен не «темнотой» бездны, а лунным сиянием, которое сопровождается и светом звезд. Не хаотическое безобразие, а блестящее празднество созерцает поэт, любуясь сверкающим даже ночью морем38. В рассматриваемой статье идет речь и о торжестве света над тьмою, вместе с тем чувствуется какое-то апологитическое отношение автора к «тёмной силе», только что названной «демонической»; заявлено о ее якобы «необходимости», о нужности ее «противоборства», «мятежа». Философские колебания, сомнения мыслителя в осознании истоков бытия заметны в его рассуждениях о поэзии Тютчева. Оставив без внимания тютчевскую «поэзию дня», его лирические картины утренней, весенней природы (и в связи с политическими стихотворениями поэта он говорил о противоборстве светлого духовного начала и темной хаотической основы), очень ограничив исследовательскую базу в своей статье, Соловьёв заложил основу традиции отлучения Тютчева-философа от христианских представлений о мире. У поэта «живая колесница мирозданья / Открыто катится в святилище небес». Не «темный корень» бытия воспел поэт, а его световое начало – «родимый огонь», согревающий все живое. И даже ночной порой поэт любуется небесными светилами – лунным сиянием, которое отзывается и в душе человека.