Апология Нарцисса - Борис Ефимович Гройс
Смерть — вот что обеспечивает доступ к социальной жизни. Образу одиночества противопоставлен образ принятия умершего в потусторонний мир и его абсолютная и полная сердечности интеграция в социальную структуру загробного царства. Таким образом, в египетских текстах потусторонний мир — это не столько ландшафт, мыслимый в пространственных категориях, сколько социальная сфера, которая должна включить в себя вновь прибывшего умершего. [35]
Умерший становится объектом чествования:
Явление умершего в образе царя и правителя обитателей загробного мира образует полную инверсию не только изоляции, но и утраты умершим почета и статуса вследствие смерти. Поэтому восхваление умершего играет столь важную роль <…> Однако в заупокойных текстах Нового царства умерший обращается к обитателям царства мертвых как к братьям и выражает желание быть принятым в их круг. [36]
Здесь важно отметить, что в древнеегипетской традиции человек в его целостности характеризовался принципиальным различием не только между телом и душой, но и между индивидуальным Я и социальным Я. В числе нескольких «душ» этого индивидуального, или телесного, Я были ба и тень, тогда как социальное Я состояло из ка и имени <…> При рождении жизнь представляла собой всего лишь возможность, которая актуализировалась только с появлением социального Я в процессе социализации. Так что жизнь была скорее результатом культуры, нежели природы. В этом ключе египтяне и рассматривали возможность продления жизни по ту сторону ее биологических границ с помощью культурных механизмов. [37]
Умерший мыслился древними египтянами не как душа, изгнанная в «иной мир», а как публичное тело, помещенное в пирамидy, находящуюся в центрe актуальной общественной жизни.
Этот переход от биологически детерминированной ба к социально и культурно детерминированной ка характерен не только для египетской культуры. Известным примером такого же перехода служит «автоикона» Иеремии Бентама. Бентам дал инструкцию относительно дизайна «Автоиконы» в завещании, составленном незадолго до его смерти в 1832 году. Согласно его воле, тело Бентама было забальзамировано, обряжено в его обычную одежду и усажено на стул, на котором он обычно сидел во время бесед с коллегами и студентами. Предполагалось, что комната с выставленной «Автоиконой» будет служить местом регулярных встреч его учеников и последователей, которые будут собираться здесь «с целью почтить память основателя системы нравственности и законодательства, следующей принципу наибольшего счастья» [38]. Бентам даже носил в кармане набор стеклянных глаз на случай внезапной смерти. Все его инструкции были выполнены, и в настоящее время мумию Бентама можно увидеть сидящей в специальной витрине в Университетском колледже Лондона. Однако голова Бентама сильно деформировалась в процессе сушки и поэтому хранится отдельно, а голова выставленной мумии сделана из воска.
Тот же принцип положен в основу бесспорного шедевра русского авангарда — Мавзолея Ленина на Красной площади в Москве. Мавзолей Ленина часто сравнивают с египетскими пирамидами и реликвариями с мощами святых. Очевидно, однако, что мавзолей означает следующий шаг на пути социализации ка. Пирамиды скрывали мумии фараонов, да и святые мощи были недоступны обычным смертным. Впервые мумии были выставлены в европейских музеях после разграбления европейцами египетских гробниц, а святые мощи стали доступны для обозрения в результате атеистической революции. Что же касается тела Ленина, то его демонстрация широкой публике предполагалась с самого начала. Другими словами, мавзолей изначально задуман как сочетание пирамиды и музея — сакральное пространство, десакрализованное и социализированное с момента основания. Но что особенно важно, египетская мумия представляет собой конечный продукт особых процедур, совершаемых с телом умершего. Мумия фараона не похожа на его тело в том виде, какой оно имело при жизни, тогда как тело Ленина в мавзолее создает впечатление, будто оно взято прямо из жизни. Это по сути реди-мейд. В самом деле, тело Ленина не подвергалось никакому художественному вмешательству, никакой ритуальной или религиозной трансформации. Так что главное требование авангарда — никакого артистизма, никакого эстетически мотивированного искажения фактов — налицо.
Но мавзолей обладает своим секретом. Египетские мумии были защищены от распада трансформацией, которую они претерпели перед погребением. Тело Ленина было и остается предметом постоянной заботы целого научного института, который следит за сохранностью этого тела и поддерживает его в стабильном и репрезентабельном состоянии. Тело Ленина в мавзолее отличается от мумии Бентама тем, что это не мумия в полном смысле этого слова, и поэтому оно не может существовать независимо от технологии, поддерживающей его непрерывную мумификацию. Мавзолей представляет собой уникальный памятник не только радикального атеизма, но и необратимой интеграции современного человеческого тела в индустриальный процесс. Забота об индивидуальной ка становится общественной, коллективной задачей.
То же самое можно сказать о музеях и библиотеках. В музее, библиотеке или университете мы сталкиваемся с ка мертвых авторов и начинаем коммуницировать с ними. Как уже было замечено, ка, равно как и сама мумия, — это пустая форма. Нарциссическое желание, которое продуцирует искусство и тексты, предполагает опустошение, или кеносис, индивидуума: превращение этого индивидуума уже при его жизни в чистую, пустую форму. Художник и писатель переступают пределы своего времени именно благодаря этому самоопустошению. Малевич утверждал, что в основе его искусства лежит ничто; Дюшан сравнивал себя с Буддой. Можно, конечно, возразить, что этот акт кеносиса иллюзорен, и снова поместить художника или писателя в его время и пространство — реконтекстуализировать его посредством биографических данных, исторических хроник и т. д. Однако противоположная стратегия кажется более многообещающей: поместить себя внутрь этих пустых форм и тем самым возродить их. Именно эта стратегия направляла европейскую историю, которая по сути своей была историей возрождений. Современная политика идентичности была бы невозможна без политики возрождения. Волны возрождений меняют иерархию в царстве мертвых. Высоко ценимые формы обесцениваются, а недооцененные обретают ценность. Эта переоценка ценностей конституирует непрерывную коммуникацию с мертвыми, которая влияет на их ка, равно как и на наши живые тела.
Во всех упомянутых случаях принципиально важно то, что возрождаемые формы первоначально были полностью опустошены, то есть решительно освобождены от своего исходного локального содержания. Лишь при таком условии они могут быть позднее наполнены новым содержанием. Но возникает вопрос: к чему возрождать старые формы, не лучше ли изобретать новые, способные изменить общество? Ответить на него несложно: чтобы изменить себя или общество, требуется покинуть это общество, занять по отношению к нему метапозицию, благодаря которой такое изменение станет возможным. Любая форма, изобретаемая здесь и сейчас, принадлежит современности, даже если эта форма спроецирована в будущее. Следовательно, только прошлое в состоянии предложить собрание пустых метаформ, которые
